история

1. ИНТЕРВЬЮ С АКАДЕМИКОМ
ПАВЛОМ ВАСИЛЬЕВИЧЕМ ВОЛОБУЕВЫМ
Вопрос: Павел Васильевич, что пробудило у Вас интерес к истории, историческим
исследованиям?
Я принадлежу к послевоенному поколению историков, которые прошли через
испытание фронтом, трудными послевоенными годами. У большинства из них была
нелегкая творческая и жизненная судьба. Ведь честно заниматься историей в нашей
стране всегда было трудно.
Почему я стал историком? Думаю, что этому способствовали два обстоятельства. Я
родился в Северном Казахстане, в Кустанайской (тогда Тургайской) области, в
крестьянской семье. Как говорил поэт, "отец мой был крестьянин, а я крестьянский
сын". С детства запомнились рассказы родственников и соседей о гражданской
войне, которая затронула и нашу деревню. И в райцентре, большом селе
Семиозерное, куда отец переехал, бросив крестьянский труд, и где работал в системе
потребкооперации, было немало людей, служивших в Красной Армии, партизанских
отрядах или в армии Колчака. Казахстан, как известно, был местом, где во времена
Сталина находилось немало политических ссыльных. Знакомство с некоторыми из
них оказалось весьма интересным и поучительным.
Правда, мой отец не очень охотно рассказывал о гражданской войне. Он был
мобилизован сначала в царскую армию, затем демобилизован после Октябрьской
революции, потом призван в армию Колчака, затем вместе со своим полком перешел
на сторону советской власти и служил в Красной Армии (их дивизия, стоявшая под
Иркутском, участвовала в погонях за отрядами генерала Унгерна фон Штернберга в
1921 г.). Последний эпизод - это, пожалуй, единственное, о чем я слышал от самого
отца. А вот рассказы других родственников, в первую очередь бабушки (по отцу),
были просто захватывающими. Бабушка вспоминала, например, как через деревню
проходили белые, красные и чем это сопровождалось. Когда образовался колхоз, то
его вначале назвали колхозом имени 19 повешенных, потому что уральские казаки
(это были свирепые каратели) повесили у нас 19 красных партизан, пришедших
домой,
-7-
их родственников, родителей тех, кто служил в Красной Армии, и просто случайных
людей (как я тогда уже понял, большую и подлую роль в развязывании террора
сыграли доносы, соседская зависть).
И вот желание понять, что же такое была гражданская война, заставляло меня
обращаться к свидетелям событий тех лет, в прошлом крупным военным и
политическим работникам, оказавшимся в силу ряда причин в райцентре. Таким
образом, толчок и интерес к историческим знаниям, прежде всего, привили
рассказы о гражданской войне.
Вторым побудительным мотивом послужил Лейпцигский процесс 1933 г. над Г.
Димитровым и его товарищами. Мой отец, несмотря на трехклассное образование,
был книгочей, выписывал газеты, приносил журналы, книги, которые я с
удовольствием читал (я научился читать рано, лет в 5-6, хотя никто меня специально
не учил.). Отец, приходя с работы, сразу брал "Правду" или "Известия" и буквально

2. впивался в сообщения о процессе над Димитровым. Естественно, я тоже самовольно
полез в газеты, хотя он мне выписывал уже тогда журнал "Дружные ребята", а потом
"Пионерскую правду". В итоге мною были прочитаны все материалы о Лейпцигском
процессе, все выступления Димитрова, его товарищей - Танеева и Попова, их
обвинителей, в том числе и Геринга Все это произвело на меня сильное впечатление.
. В школе вплоть до 1935 г. с преподаванием истории шла страшная неразбериха.
Истории как предмета еще не было, а было обществоведение - неинтересный и
малопривлекательный предмет, тем более, что его еще вдобавок и не умели
преподавать. Тем не менее я стал выискивать книги, из которых можно было
почерпнуть хоть что-то об истории
В селе, хотя и большом (более 5 тыс. жителей), с книгами было плоховато. В клубной
библиотеке я перечитал почти все. Иногда попадались и исторические книжки,
содержание которых я потом пересказывал своим товарищам. Когда с 1935 или 1936
г. в школе ввели историю, появились и учебники. Но того, что было в них, мне уже
не хватало, так как я знал (конечно, фрагментарно) гораздо больше. Вот за эту
любовь к истории, за неплохое ее знание меня прозвали в классе "историческим
логушком" (логушок - украинское слово, а наш интернациональный класс
наполовину состоял из обрусевших украинцев). Надо было оправдывать данное мне
прозвище, и я старался выпросить у преподавателей какие-нибудь интересные книги
по истории.
После убийства Кирова в 1935 г. к нам сослали много ленинградской интеллигенции,
и хотя эти люди были достаточно осторожны в политическом отношении, но кое-
какую историко-художественную литературу они с собой привезли, так что "Трех
мушкетеров", например, я прочитал именно у них.
В 1938 г. вышли из печати и появились в библиотеке партийного кабинета 10 томов
"Истории XIX века" Лависса и Рамбо. К тому времени я уже был комсомольским
активистом и добился в райкоме ВЛКСМ, чтобы меня записали в эту партийную
библиотеку. Читал запоем. Помню, когда в библиотеку поступило несколько томов
сочинений Гегеля, я взял "Феноменологию духа", но так и не одолел ее, как ни бился.
Зато гегелевскую "Историю философии" прочитал с большим интересом.
-8-
Вот так пробудился у меня интерес к истории, к познанию исторических фактов и к
более широким научным обобщениям.
Вопрос: И интерес этот никогда не пропадал и не "затухал" ?
Нет, я вообще ему не изменял. Хотя надо признаться, в 9-м классе меня пытались
сманить в геологический институт. К нам приехала геологическая экспедиция из
Казани. Там были аспиранты и студенты. Я был в то время секретарем
комсомольской организации школы, и меня попросили порекомендовать 5-6 ребят,
которые могли бы сопровождать геологов в их поездках по нашим степям и помогать
им в работе. Конечно, рассчитывали при этом, что у кого-нибудь из нас прорежется
интерес к геологии. Вместе с товарищами я тоже два месяца работал с геологами в
степи, тем не менее истории не изменил, хотя начальник экспедиции, уговаривая
меня, говорил: "Что такое геология? Это та же история, только земли и природы, а
не человечества". Но я отвечал, что история человечества - это все же более живое
дело.
Вопрос: Думается, что подобный интерес не мог не стимулировать желания
получить специальное историческое образование после окончания школы?
После школы я без колебаний решил поступать на истфак Московского
университета. Отец отнесся к этому намерению с некоторым сомнением, говоря, что,

3. может быть, стоит продолжать учебу где-нибудь поближе, например в Свердловске.
В казахстанские вузы я с самого начала поступать не хотел, считая, что там
приоритет отдавался подготовке национальных кадров, да и уровень их был ниже,
чем в Москве. На семейном совете было решено, что если уж поступать, то поступать
на исторический факультет Московского университета, т.е. рисковать по высшему
разряду. К тому же сельская школа дала мне неплохую подготовку (жена до сих пор
шутит, что я был "противным отличником"). Тогда были введены аттестаты зрелости
(золотых и серебряных медалей еще не было). Я послал свой аттестат с отличием в
Москву и вскоре получил ответ, что зачислен на первый курс исторического
факультета МГУ.
Вопрос: Павел Васильевич, что Вам запомнилось из событий первого Вашего
студенческого года? Ведь он пришелся на канун войны?
Да, проучился я до войны только год. Жил в общежитии, но не на Стромынке, а в
Пушкинском студгородке, в районе ВДНХ. В первые же месяцы учебы я
почувствовал, что отстаю от своих сокурсников. Группа (12 девушек, в основном
москвичек) была сильной. Я хорошо понимал, что мне предстоит серьезная работа, и
жил под девизом (потом друзья меня так и звали): "Ни минуты зря!". В общем я
работал очень много. Ведь нужно было "шагать в ногу" не только по истории, но и по
литературе. Так, например, "Войну и мир" Л.Н. Толстого прочитал только в 1940 г. (у
нас в селе этой книги не было даже у ссыльных, которые говорили: "Ну как тащить
такую тяжелую книгу"). Вторая трудность была с иностранным языком. В Казахстане
немецкий язык преподавался один
-9-
год. Мне даже в аттестате в соответствующей графе поставили прочерк. На
собеседовании в университете представители кафедры иностранных языков с
сомнением качали головой: "Ну как же так, молодой человек. Вам придется всерьез
заниматься языком, так как 80% студентов владеют иностранным языком довольно
свободно". Поэтому в МГУ немецким языком я занимался особенно упорно, не менее
2-х часов в день. А ведь, кроме этого, надо было обежать московские музеи, хотя бы
основные, побывать в театрах. Все это требовало времени, и мне приходилось
работать в день часов по 14-16.
От 1-го курса остались одни воспоминания о блестящих лекциях, прочитанных по
истории Киевской Руси академиком Б.Д. Грековым (читал он негромким, даже
тихим голосом, часто прибегая к цитированию источников, как бы приглашая
слушателей вникнуть в логику его концепции). Запомнились и яркие лекции по
литературе античности профессора филологического факультета Радцига.
Вопрос: Павел Васильевич, ни для кого не секрет, что жизнь людей Вашего
поколения круто изменила Великая Отечественная война. Понимаю, что
вспоминать о ней крайне тяжело. И все же, что запомнилось?
Отечественная война... Было воскресенье, мы с другом-сокурсником Николаем
Чумкиным, погибшим в 1942 г. на фронте, решили поехать в центр: собирались
погулять там в Александровском саду, потом пообедать и идти в библиотеку.
Выходим из столовой, остановились во дворе старого здания МГУ на Моховой,
смотрим, народ начинает собираться возле репродукторов, слышим, что сейчас
будет выступать В.М. Молотов. Вот так мы и узнали о войне. Реакция студенчества
была такая, что мы готовы были в тот же день записаться добровольцами. Но в
военкомате нас попросту прогнали, сказав, что попозже дойдет очередь и до нас.
Когда же один из работников военкомата сказал, что мы и винтовку в руках держать
не умеем, я даже обиделся, заметив, что занимался в ОСОВИАХИМе и только из-за
плохого зрения не получил значок "Ворошиловский стрелок".

4. Сразу после начала войны нас отправили под Смоленск строить укрепления, и
командиром нашего студенческого батальона был Михаил Яковлевич Гефтер. Мы
рыли противотанковые рвы. Среди своих сокурсников я прослыл "лопатных дел
мастером", о чем мне напомнили уцелевшие товарищи после войны. В отличие от
горожан я, деревенский парень, умел обращаться с лопатой, выбрасывать землю
наверх сразу с глубины 3-х метров и старался еще помочь другим.
Призвали меня в армию в январе 1942 г. Я попал на Волховский фронт. Всякий
фронт не из легких, как я понял, послушав рассказы раненых в четырех или пяти
госпиталях, а после войны - рассказы студентов-фронтовиков. Но Волховский фронт
с его болотами - дело особое. К тому же наша часть (служил я в истребительно-
противотанковой батарее) вела боевые действия в знаменитом Мясном бору, самом
гиблом месте, где до сих пор находят останки наших солдат. Я был рядовым, но
когда погиб зам. политрука, я его временно заменил. Во время наступления
-10-
мы находились в боевых порядках пехоты и своими "сорокапятками" разрушали
дзоты противника.
На фронте я понял, почему отец не любил рассказывать о войне. Ведь война - это,
конечно, кровь, грязь, смерть... Помню, что к концу первого дня наступления мы с
моим другом пришли к выводу, что это не война, а смертоубийство. Я был
комсоргом батареи и заместителем секретаря комсомольской организации
стрелкового полка и потому был связан со всеми ребятами. Батарея наша на 80%
была молодежной и интернациональной. В ней служили украинцы из Северного
Казахстана, русские, удмурты, чуваши, мордва. Интернациональное братство и
фронтовая дружба, невзирая на национальные различия, были очень крепкими. Да
и вообще никому не приходило в голову интересоваться национальностью соседа.
Фронт укрепил не только мой интернационализм, но и тягу к самостоятельности.
Она была у меня и раньше, на комсомольской работе, а на фронте еще более
окрепла. Существовал, конечно, приказ, но тебе была предоставлена возможность
выполнять его творчески, "пораскинув головой". Это тоже имело положительное
значение.
В нашей батарее не было случаев предательства. Бывая в штабе полка, я слышал там,
что в пехотных батальонах бывали иногда переходы на сторону противника. Чувство
верности Родине и убежденность в нашей конечной победе жили в каждом из нас,
хотя мы знали и о неудачном начале войны, больших потерях, понесенных нашей
дивизией при попытке деблокировать 2-ю ударную армию (людей погибло больше,
чем вызволили из окружения) в районе Любани.
У нас в батарее было 5 так называемых политбойцов-коммунистов, людей 35-45 лет.
Отмечу, что термин "политбойцы" не был простой фразой. Они нам сильно
помогали, потому что мальчишеская удаль и бахвальство зачастую к добру не
приводили. Политбойцы не только подбадривали нас, когда шло наступление и надо
было тащить на себе через болото пушку, но и учили нас воевать по-умному.
"Ребята, учитесь воевать, будьте осторожны, надо хитростью брать, умением,
а не подставлять свою голову, - говорили они. - Что вы высовываетесь из-под
орудийного щитка. Волобуев, убери свою голову, а то тебе ее оторвут".
При этом если нашего брата, молодых солдат, выбивали за время наступления очень
основательно, то из политбойцов, например, за 7 дней наступления ранен был
только один, хотя они всегда были впереди.
Правды ради скажу, что в нашу дивизию влили несколько человек, освобожденных
из лагерей, из них человек пять или семь - это бывшие директора МТС,

5. предприятий, промышленных и сельскохозяйственных баз. Перед войной
принималось немало постановлений об укреплении производственной дисциплины
и экономном расходовании материальных средств. В то же время ресурсов не
хватало, а планы были завышены. В результате директор совхоза, завода или базы
не мог выполнить задание, «не перейдя на "бартер"». А если при этом попался, то
получай три, четыре или пять лет заключения. После начала войны большинство из
них отправили воевать. Попали они и в нашу дивизию. Это были
-11-
бывшие коммунисты, опытнейшие люди, прошедшие сталинские лагеря. Комиссар
батареи говорил им: "Мужики, останетесь живы, поставлю вопрос о
восстановлении вас в партии".
Мы часто беседовали с ними, спорили о прошлом и военном лихолетье. Например, о
мировой революции. Я им рассказывал: "А вы знаете что еще на первом курсе
университета мы, студенты, рассуждали, повернут ли немецкие солдаты - рабочие и
крестьяне - оружие против Гитлера?" Надо мной, естественно, посмеивались,
особенно те, кто успел пройти в свое время гражданскую войну, и отвечали: "Пока по
башке не вдаришь, оружие не повернут".
Вопрос: То есть беседы велись не только на военные темы, но и о сюжетах, которые
Вас интересовали как историка?
Да, конечно. И благодаря этим беседам я укрепился в убеждении что если останусь
жив, то менять профессию не буду. Я считал, что история поможет мне понять,
почему человечество, особенно наша страна, периодически переносит такие
кровавые и тяжелые испытания.
Вопрос: Во время войны Вам пришлось ведь не только воевать, но еще и много сил
отдать хозяйственной работе в тылу, которая тогда мало чем уступала фронтовым
невзгодам?
Да, я сравнительно быстро отвоевался, был ранен, прошел через госпитали в
Боровичах, Рыбинске, Кисловодске, Агдаме (Азербайджан), перенес две операции
правой ноги.
Медкомиссия признала меня негодным к строевой службе и отпустила на
долечивание в родные края. В конце 1942 года я возвратился домой в Семиозерное.
Пройдя медицинскую комиссию при местном райвоенкомате, я получил
инвалидность 3-й группы и право на небольшую пенсию. В тылу работников не
хватало, и поскольку я был из местных и в недавнем прошлом известным
комсомольским активистом, то мне отдыхать и спокойно долечиваться не дали. Я
был назначен заместителем районного уполномоченного Наркомата по заготовкам.
Через год (1944 г.) стал районным уполномоченным Наркомзага. Работал на этих
ответственных по тому времени постах не жалея ни времени, ни сил. Потом был
переведен "в порядке укрепления" на должность первого заместителя председателя
Исполкома райсовета, где проработал более полутора лет. По мере возможности я
старался помогать эвакуированным в наши края людям, особенно интеллигенции, а
также сосланным в Казахстан немцам - учителям, врачам и т.п. Не боялся брать к
себе в аппарат квалифицированных работников из числа депортированных в
Казахстан ингушей.
Вопрос: Война закончилась, что дальше - вернуться в университет или остаться на
советской работе, тем более что она шла у Вас хорошо?
Да, я сделал, если так можно сказать, неплохую карьеру, и меня не хотели никуда
отпускать. Но я уже говорил, что твердо решил вернуться в университет. В 1945 г. я

6. послал в Москву документы на предмет восстановления
-12-
в университете, но ответа не получил. На следующий год я поступил по-другому.
Дело в том, что в конце войны и сразу после ее окончания к нам стали приезжать
геологоразведочные партии, чтобы искать в Тургайской впадине уран и другие
полезные ископаемые. И все начальники партий обращались ко мне за помощью и
содействием. Геологи, как правило, были интеллигентными, образованными
людьми, и я завел с ними знакомства. Однажды один из начальников геологической
партии приходит ко мне и говорит: "Павел Васильевич, я еду в Москву. Нет ли у Вас
каких-либо поручений?" "Как же, - отвечаю, - есть. Вот жду оказии передать
документы в университет. Пожалуйста, отвезите". И пошутил, чтобы без письма,
подтверждающего мое восстановление в студенческих правах, он не возвращался.
"Не то что ни одной телеги не дам, ни одного колеса не получите". Но он был
человеком обязательным, и вскоре мне пришел вызов в Москву.
Прибыл я в столицу, правда, с опозданием на полмесяца. И вот почему. В
Кустанайском обкоме компартии Казахстана меня долго не хотели освобождать от
занимаемой должности. Первого секретаря обкома на месте не было, а секретарь по
кадрам говорил: "Ты что! Переходи на работу в обком, поработаешь два, три года, а
потом мы тебя пошлем на учебу в Высшую партийную школу. А то заладил -
университет, университет". Но я все же дождался первого секретаря обкома М.И.
Золотухина и пошел к нему на прием. На вопрос о возрасте ответил, что мне 23 года.
"У, всего-то. А Вас хотели утвердить председателем райисполкома и только то, что
Вы не женаты, помешало", - сказал он. Однако удерживать меня не стал, сказав, что
есть постановление ЦК партии и Совнаркома о том, чтобы недоучившихся студентов
из числа бывших фронтовиков, если они будут ставить вопрос об освобождении от
работы для завершения учебы, отпускать без всяких проволочек.
Вопрос: Итак, Вы снова в Москве. Но и здесь, наверно, не обошлось без
препятствий?
Я приехал в Москву 17 сентября 1946 г. Естественно, мое место в общежитии уже
заняли. Я пришел к заместителю декана истфака по хозяйственной части, и пока он
искал для меня дополнительное место, я жил в кабинете декана. Там стоял
шикарный, оставшийся от старых времен кожаный диван, на котором я и спал.
Условие мне поставили одно: уходить рано, пока еще не начались занятия, и
приходить попозже, часов в 10 вечера, когда на истфаке уже никого не было. Выдали
мне постель, одеяло, подушку. Так я и прожил 7 дней.
На занятия пошел уже на следующий день после приезда. Как и у большинства
фронтовиков (а их на 2-м курсе было человек 50, т.е. пятая часть), голова была
пустая. Я, правда, еще старался что-то читать, но пришлось основательно приналечь
на учебу. Нельзя было ударить в грязь лицом перед теми, кто пришел в университет
сразу со школьной скамьи. Ведь они смотрели на нас с почтением, но мы понимали,
что это только до поры, до времени. Так я опять начал жить под девизом "Ни
Минуты зря".
-13-
Вопрос: Павел Васильевич, а что Вам особенно запомнилось на историческом
факультете МГУ?
Во-первых, исторический факультет МГУ в течение нескольких послевоенных лет
отличался специфическим составом студентов. Я имею в виду фронтовиков, в том
числе девушек, среди которых были и бывшие снайперы с Волховского фронта (Н.

7. Лобковская и другие). Во-вторых, фронтовики внесли в студенческую р
общественно-политическую жизнь университета дух какого-то особого"
демократизма, очень долго сохранявшийся в партийной и комсомольской работе в
стенах МГУ. Когда я впоследствии попал на работу в ЦК КПСС с его чиновничьими
порядками и строгой иерархией, то мне было сначала просто не по себе. В-третьих,
исторический факультет имел тогда первоклассный состав преподавателей.
Достаточно назвать видных ученых медиевистов академиков С.Д. Сказкина и Е.А.
Косминского, крупных специалистов по истории дореволюционной России
профессоров К.В. Базилевича и С.С. Дмитриева, историка античности А.Г.
Бокщанина, востоковеда И.М. Рейснера, историографа Н,.Л. Рубинштейна, историка
СССР Э.Б. Генкину. С.Д. Сказкин, помню, был блестящим лектором, так что слушать
его было одно удовольствие. Рассказывая, например, о предпосылках и о ходе
Французской революции или о Фронде, он "дополнял" свою лекцию и
выразительной жестикуляцией. Блестящим лектором был и С.С. Дмитриев.
А.Л. Сидоров, будучи проректором МГУ, как-то решил, что студенты обязательно
должны послушать здравствующих академиков. Необходимо, говорил он, чтобы
последние прочитали на истфаке хотя бы по несколько лекций. Поэтому перед нами
выступали Б.Д. Греков, специально приезжавший для этого из Ленинграда Е.В.
Тарле, Е.М. Жуков, И.И. Минц (он хотя и заведовал кафедрой, но лекций не читал,
уступив лишь настоятельным просьбам Сидорова) и, кажется, Р.Ю. Виппер. Это
действительно запомнилось на всю жизнь.
Наконец, нельзя не сказать и о четкой организации учебной работы на истфаке. При
этом административный аппарат деканата был сведен к минимуму: достаточно
сказать, что одна Н.М. Мымрикова составляла все расписания и следила за их
исполнением. Теснота на факультете была страшная. Но учили нас основательно. На
каждом курсе было для семинара: по отечественной и всеобщей истории. И
соответственно две курсовые работы, так что заниматься приходилось очень много.
Вместе с тем профессора особенно внимательно относились к бывшим фронтовикам,
указывали нам литературу (особенно отличался этим профессор Петр Андреевич
Зайнчковский, с которым мы потом сошлись более близко), источники. Тот же
Зайнчковский водил свои группы в Научную библиотеку МГУ им. А.М. Горького, где
заранее подбирали литературу по теме его семинара. Те, кто у него не учился, тоже
просили взять их на такие занятия, и он всегда шел нам навстречу.
Занимаясь в семинаре у Г.Н. Толмачева, я с интересом прочитал почти все изданные
на русском языке произведения "пионера" ревизионизма Э. Бернштейна, а также К.
Каутского. Кажется, в спецсеминаре на 4-м курсе написал курсовую о Розе
Люксембург, прочитав несколько
-14-
ее сочинений на немецком языке (я его неплохо изучил и довольно свободно мог
читать немецкую научную литературу и исторические источники, вплоть до
стенограмм съездов Германской социал-демократической партии, напечатанных к
тому же готическим шрифтом). Тогда же я впервые прочитал знаменитые "Записки
о русской революции" Р. Люксембург. Они произвели на меня большое впечатление
своей объективностью и критическим духом. Сделанные из них выписки я смог
использовать в своих выступлениях только с началом перестройки.
Со второго по четвертый курс я прослушал ряд спецкурсов наших выдающихся
ученых. Например, от А.С. Ерусалимского я впервые услышал знаменитое
высказывание Пальмерстона (его сейчас часто цитируют, приписывая авторство
разным людям): "У Англии нет вечных врагов и вечных друзей, у нее есть только
вечные интересы". Во время своих лекций Ерусалимский рассказывал о Бисмарке и

8. о том, как был у Сталина, который проявил интерес к его книге об этом выдающемся
государственном деятеле и беседовал с ним часа два или три, высказав ряд
замечаний и пожеланий в связи с предстоящей работой над второй частью этой
монографии.
Вопрос: Павел Васильевич, насколько понятна была для Вас тогда вся сложность
соотношения между партийностью и научностью?
Нам повезло с преподавателями истории партии. Это были серьезные профессора:
старый большевик Юдовский и автор диссертации о деятельности Сталина в Баку
Москалев - человек "новой генерации", но знающий и хороший лектор. Юдовский,
рассказывая, например, о внутрипартийной борьбе, завуалированно намекал, что у
тех же "правых" (имя Троцкого он все же боялся произнести) не все было неверно.
Из его лекций я запомнил ленинскую мысль о том, что в период революции делается
больше ошибок, чем во всякое другое время.
Из тех, кто преподавал философию, я не помню лекторов, но семинары вели
молодые аспиранты, в частности, Владислав Жанович Келле (он стал потом
крупным философом, и жаль, что его не избрали ни в академики, ни в члены-
корреспонденты Академии наук). Мы потом с ним встретились в 70-е годы, будучи
"сосланными" - он из Института философии, а я из Института истории СССР - в
Институт истории естествознания и техники АН СССР. Хочу заметить, что, несмотря
на засилье догматизма, многие преподаватели все-таки старались приобщить нас к
творческому пониманию своих предметов.
Люди старшего поколения помнят о печально знаменитых постановлениях ЦК
ВКП(б) 1946-1948 гг. по идеологическим вопросам (о журналах "Звезда" и
"Ленинград", о кинофильме "Большая жизнь" и др.), которые были нацелены на то,
чтобы покончить с "вольнодумством" творческой и научной интеллигенции и под
предлогом повышения идейности литературы и искусства подчинить их жесткому
контролю со стороны партийных органов. Восстановившись для продолжения учебы
в мгу, я как член партии стал свидетелем тогдашних дискуссий, а точнее проработок"
с навешиванием ярлыков, в литературной и научной среде.
-15-
Не скрою, что постановления ЦК я воспринял тогда как необходимую меру, хотя в
узком кругу друзей мы позволяли себе говорить и об их подлинном предназначении.
Руководство ВКП(б) явно стремилось ликвидировать идеологические последствия
недавно закончившейся войны, во многом связанные с пребыванием миллионов
солдат и офицеров за рубежом. Ученым был преподан урок сталинского понимания
связи научности с партийностью.
Вероятно, уместно здесь же хотя бы коротко сказать и о моем отношении к
развернувшейся в 1949-1950 гг. кампании по борьбе с космополитизмом. Мне
довольно скоро стала ясна ее антиеврейская направленность, а сама ее атмосфера
целиком и полностью противоречила моим интернационалистским убеждениям.
Став в феврале 1950 г. секретарем партбюро истфака, я с согласия А.Л. Сидорова
(прекратил практику увольнения преподавателей-евреев, получившую в МГУ
широкий размах, особенно на гуманитарных факультетах (подробнее об этом см.
мою статью в журнале "Отечественная история", 1993, № 2 и мемуары истфаковца
А.С. Черняева "Моя жизнь и мое время". М., 1995).
Именно в то время был дан толчок моим размышлениям о соотношении науки и
партийности. Я пришел к выводу, что связь между политикой и исторической
наукой диалектична и противоречива. Считал н считаю, что история не может стоять
вне политики, но ее подчинение политике губительно для истории как науки. К

9. такому выводу я пришел самостоятельно, еще, наверное, на 3-м или 4-м курсе. И
помогла мне в этом преподаватель истории партии Полина Герасимовна Борисова.
Именно на ее семинарских занятиях мною были сделаны первые, весьма скромные
попытки отойти от догматических и антинаучных постулатов.
Вопрос: Павел Васильевич, а каковы Ваши оценки Сталина и сталинизма?
О Сталине и сталинизме нельзя рассуждать однозначно. С одной стороны, мое
поколение - это поколение, давшее "шестидесятников", каковыми мы стали после
XX съезда КПСС, а с другой - большинство людей моего поколения, в особенности
фронтовики, в том числе и я, были сталинистами. Сталинистами в том смысле, что
безоговорочно верили нашему вождю. Я, тем не менее, никогда не был фанатом
сталинизма. На то была своя причина, а именно расхождение со Сталиным в
аграрно-крестьянском вопросе. Я помню коллективизацию. Помню, как плакала
мать, когда отводили корову в колхоз. Помню годы войны, когда приходилось
отбиваться от вышестоящих организаций, требовавших сдачи государству всего
хлеба, в том числе и семенного зерна. Помню голодные 30-е и первые послевоенные
годы. Сталин несет за все это личную ответственность.
Не знаю, как кому, но преодоление сталинизма мне далось нелегко и потребовало
немалых интеллектуальных усилий (с нравственной стороной этой задачи дело
обстояло намного легче). До сих пор поражаюсь, как многие ученые, не говоря уже о
политических деятелях, легко меняют свои убеждения. Невольно задумываешься: а
были ли они у них вообще?
-16-
Вопрос: Павел Васильевич, мы несколько упустили вопрос о том, когда у Вас
зародилась мысль не просто стать историком, а заняться именно научными
исследованиями?
В моей биографии много сходного с биографиями других ученых -людей моего
поколения, ставших историками, философами, филологами, математиками и т.д. В
большинстве своем это выходцы из рабочей и крестьянской среды, хотя в МГУ,
конечно, мощно были представлены дети интеллигенции. До конца второго курса у
меня не было намерения остаться в Москве и тем более посвятить свою жизнь
научной деятельности. Я собирался вернуться в Казахстан и либо продолжить там
организационно-партийную работу, либо стать преподавателем (к тому времени в
Кустанае открылся областной педагогический институт, и найти работу, особенно
имея университетский диплом, было бы нетрудно). Но случилось по-другому.
На втором курсе, как это было принято на историческом факультете, я занимался в
семинарах у К.В. Базилевича (по истории СССР) и у доцента Н.А. Сидоровой (по
истории средних веков). Сначала написал курсовую работу по истории третьего
Крестового похода. В семинаре же К.В. Базилевича я работал над темой "Внешняя
политика Петра I до Полтавской победы", но вышел за хронологические рамки и
дошел до Ништадтского мира 1721 г. Доклад вышел огромным по объему, причем
три главы я посвятил событиям до Полтавской битвы, а потом в одной главе
"пробежал" по всем оставшимся 12 годам.
Как-то после окончания семинара Н.А. Сидорова попросила меня остаться.
Поскольку мы, участники войны, были уже людьми взрослыми, она обратилась ко
мне не официально, а скорее по-товарищески: то ли Павел Васильевич, то ли
товарищ Волобуев. Нина Александровна спросила меня: "Если не секрет, не могли
бы Вы сказать, какие у Вас виды на дальнейшие занятия историей? Есть ли
намерения стать научным работником, вузовским преподавателем? То есть, что
собственно привело Вас в университет?" Я ей откровенно сказал, что пока этот

10. вопрос мною не решен и о научной карьере я всерьез как-то не думал. Хотя не скрою,
что, присмотревшись к наиболее сильным сокурсникам, убедился, что я не слабее их.
Н.А. Сидорова сказала, что не только сама прочитала мою курсовую работу, но и
дала ее прочитать заместителю заведующего кафедрой (сейчас, к сожалению, забыл
ее фамилию). Ей доклад тоже понравился. "Мне кажется, - заметила Н.А. Сидорова, -
что у Вас есть данные для занятий исследовательской работой". Заместитель
заведующего кафедрой выразила только сожаление, что я не использовал
литературу на латинском, французском и немецком языках. "Я-то понимаю, -
продолжала Сидорова, - что Вы не могли этого сделать, но вижу, что Вы
использовали всю отечественную литературу, а также переводные работы - и те, что
я Вам рекомендовала, и те, что Вы сами нашли. Я бы Вам советовала
ориентироваться на аспирантуру, а дальше уж как Бог покажет". Я поблагодарил ее
за столь высокую оценку и обещал подумать над ее предложением. Потом, при
обсуждении доклада в семинаре, Н.А. Сидорова еще раз высоко его оценила.
-17-
Затем я стал ждать, что скажет К.В. Базилевич. До сих пор с благодарностью
вспоминаю, как внимательно он отнесся к моим занятиям. Достаточно сказать, что
раза два он приглашал меня к себе домой, показал свою библиотеку. Он тогда как
раз работал над капитальным трудом об Иване III. Константин Васильевич поставил
мне пятерку. Эта работа долго была у меня на руках, а вот доклад о Крестовом походе
"пошел гулять" по факультету, и знакомые студенты использовали его на следующий
год уже в качестве "источника". Да так и не вернули. В начале третьего курса мне
сообщили, что моя работа по внешней политике Петра 1 выдвинута на конкурс по
линии Научного студенческого общества. И вот в начале 1948 г. я получил за нее
грамоту первой степени К слову сказать, этот мой доклад затем послужил основой
для первой публикации - статьи "Историческая победа русского государства. К 230-
летию Ништадтского мирного договора", которая была напечатана в журнале
"Пропагандист и агитатор Военно-морского флота СССР" (1951 г., № 17), правда,
почему-то под псевдонимом "В. Карпов". Конечно, текст статьи был основательно
сокращен (получилось меньше печатного листа) и вдобавок набран петитом.
Когда мы заканчивали семинар, К.В. Базилевич сказал примерно так: "Некоторым
из вас, я думаю, следует определиться - заниматься наукой или нет. Вы люди с
жизненным опытом, а для некоторых из вас вырисовывается прямой путь в науку".
И указал на меня. После небольших размышлений, я решил, что раз сами
профессора считают, что я в состоянии заниматься научной работой, то почему бы и
не попробовать.
Замечу, что учеба в общем и целом с третьего курса давалась мне сравнительно
легко. Все экзамены я сдавал на "отлично". С четвертого курса я стал получать
Сталинскую стипендию (сталинских стипендиатов на факультете было, если мне не
изменяет память, не более 8-10 человек - студентов старших курсов). Мое
материальное положение, до того весьма скромное, после этого существенно
укрепилось.
Вопрос: Какой же тематикой намеревались Вы заняться? Наверное, сразу встал
вопрос и о научном руководителе?
Феодализмом я не собирался заниматься. К истории гражданской войны
непосредственно не хотел тогда обращаться (несмотря на то, что именно рассказы о
ней пробудили мой интерес к истории вообще). И вот почему. Я прочитал первый
том "Истории гражданской войны", вышедший в 1935 г., еще будучи у себя на
родине. Помню, в первом издании ко всеобщему удивлению был еще портрет Л.Д.
Троцкого и других оппозиционеров. Последующие выпуски шли уже без

11. крамольных портретов. А на Троцком и на его "ренегатстве" внимание было
заострено особо. "Сталинская школа фальсификаций", говоря словами самого
Троцкого, была представлена в первом томе должным образом. Я увидел, что
исторически правдивой картины событий гражданской войны создать нельзя. А так
как хотелось все же работать серьезно, то я после некоторых размышлений пришел к
выводу, что надо будет заняться проблемами социально-экономической истории
России, которые менее политизированы и дают больше простора для научного
поиска.
-18-
Надо было выбрать себе научного руководителя. Я посоветовался с членом
партбюро, очень толковым, хорошо знавшим преподавательский состав и вообще
весь факультет Алексеем Сергеевичем Кара-Мурзой. Он порекомендовал идти к А.Л.
Сидорову (хотя у самого А.С. Кара-Мурзы с Сидоровым были непростые отношения,
он сказал мне, что если я хочу получить серьезную подготовку, то должен пойти к
Аркадию Лавровичу). Я помнил, как он читал нам лекции на 3-м курсе, и записался
к нему в семинар по истории русского империализма. Наш научный руководитель
был очень загружен: он был заведующим кафедрой истории СССР истфака МГУ,
проректором университета по гуманитарным факультетам и профессором АОН при
ЦК КПСС. А вскоре его назначили еще и заместителем директора Института истории
Академии наук СССР, возложив на него фактически обязанности директора. Тем не
менее семинары он проводил вовремя, по-деловому и творчески. Вот у него я и
начал работать.
Был написан семинарский доклад по обобщающей теме "Об особенностях русского
империализма". После дискуссии в семинаре Сидоров сказал, что проблема схвачена
мною верно, намечены самостоятельные подходы к ее решению, но что это не
столько курсовая работа, сколько "резолюция о русском империализме". «Вам надо,
- говорил Сидоров, - поработать над стилем. Я знаю Вашу биографию, знаю, что Вы
были на партийной работе. Все мы этим газетным стилем "отравлены". Я советую
Вам заново перечитать Тургенева, Гончарова, Толстого, а также регулярно ходить в
театр. Вы были в Малом театре? Только там сохранился настоящий русский язык,
это чуть ли не единственное место, где правильно говорят по-русски, где можно
поучиться русскому языку. Ходите регулярно, в течение полугода или года, и Вы
поправите свой язык».
Я поблагодарил своего научного руководителя и последовал его совету. Я перечитал
классиков, просмотрел весь репертуар Малого театра. Это оказалось очень полезным
делом. Но над стилем я еще работал долго. Лишь к концу 1960-х-началу 1970-х
годов, как мне кажется, я стал писать более или менее прилично.
После окончания университета мне предлагали поступить в престижную Высшую
дипломатическую школу при МИД СССР (сейчас это Дипломатическая академия),
но я отказался, отговорившись в парткоме, что у меня характер не дипломатический
и колени плохо "гнутся". Затем были предложения пойти на ответственную
комсомольскую работу в МГК ВЛКСМ (тоже "неплохое" место, чтобы сделать
карьеру), но и их я отклонил. В октябре 1950 г., сдав экзамены, я был зачислен в
аспирантуру истфака МГУ, куда меня рекомендовала кафедра истории СССР. Вместе
с Сидоровым мы определили и тему кандидатской диссертации -"Монополии и
топливный голод в России в 1911-1913 гг." Вот так я стал учеником А.Л. Сидорова.
Вопрос: Павел Васильевич, А.Л. Сидоров известен как организатор и
руководитель целого направления в исторической науке. Каков, по-Вашему
мнению, его вклад в исторические исследования? Чем явилась
-19-

12. для Вас школа А.Л. Сидорова научного руководства?
Аркадий Лаврович Сидоров действительно создал целое направление в нашей
исторической науке. Это была история России периода империализма, т.е. с конца
прошлого века и до Октябрьской революции 1917 г. Сам он занимался экономикой в
период первой мировой войны, очень увлекался этой темой, много работал в
архивах, иногда привозил огромные папки с найденными там документами и,
забывая о теме семинара, рассказывал о новых уникальных материалах. Все это
было очень интересно и возбуждало наш интерес к "империалистической" тематике.
Тогда Сидоров имел всего несколько учеников. Именно он познакомил меня со
своим первым учеником, ныне покойным Георгием Назаровичем Голиковым,
написавшим диссертацию и опубликовавшим статью в "Исторических записках" о
Демократическом совещании 1917 г. У Сидорова же я познакомился и со вторым его
учеником, ныне широко известным ученым и мыслителем Михаилом Яковлевичем
Гефтером, которого, увы, тоже нет в живых. Он занимался тогда социально-
экономическими проблемами, связанными со становлением и развитием
монополистического капитализма в России. Позднее у Сидорова стали работать
Константин Николаевич Тарновский, Арон Яковлевич Аврех, Валентин Алексеевич
Емец, Андрей Матвеевич Анфимов. При этом большинство учеников Сидорова - это
в основном выпускники Московского университета, хотя у него были и аспиранты в
АОН при ЦК КПСС (из них хотелось бы назвать Т.Д. Крупину и рано умершего Д.С.
Бабичева) и в МГИМО (В.И. Бовыкин).
А.Л. Сидоров требовал от своих учеников следовать исторической правде,
добросовестно работать над источниками, быть самостоятельными в своих выводах.
Позднее, когда собирались у Аркадия Лавровича, он говорил: "Плох будет тот
учитель, который боится, что ученики превзойдут его". Это было его кредо. А ведь не
секрет, что далеко не все научные руководители ему следуют. Я могу сказать, что
школа Сидорова сделала много и для изучения истории первой мировой войны. Это,
прежде всего, работы самого Сидорова, К.Н. Тарновского и В.А. Емеца (он
исследовал внешнюю политику этого периода). Впервые, пожалуй, так глубоко,
широко и основательно была изучена деятельность российских монополий в
ведущих отраслях промышленности -металлообрабатывающей, металлургической,
нефтяной, каменноугольной, машиностроительной и др. Не могу не отдать здесь
должное вкладу тогда еще молодых ленинградских историков - ученике) Б.А.
Романова (его как коллегу и единомышленника высоко ценил Аркадий Лаврович) в
разработку проблемы российских монополий и банков. Ныне это академики А.А.
Фурсенко, Б.В. Ананьич, член-корреспондент РАН Р.Ш. Ганелин и другие видные
ученые. С ними у нас на ладилось деловое творческое сотрудничество,
продолжающееся до сего дня. Позже такие же контакты установились и с другими
ленинградскими историками: В.И. Старцевым, О.Н. Знаменским, Г.Л. Соболевым,
В.И. Селицким, А.Н. Цамутали, И.П. Лейберовым (ставшим моим
-20-
другом), Т.М. Китаниной, С.И. Потоловым. Возвращусь, однако, к основной теме
нашей беседы.
Встречался я для консультаций с крайне занятым Аркадием Лавровичем довольно
редко. Но, как говорится, "не было бы счастья, да несчастье помогло". Дело в том,
что еще будучи студентом пятого курса, я был избран секретарем партийной
организации исторического факультета и пробыл в этой должности два с половиной
года. По разным вопросам, в основном кадровым, мне приходилось встречаться с
Сидоровым как с проректором МГУ. Надо сказать, что здесь наши точки зрения не
всегда совпадали. А пополненные бывшими фронтовиками партийные организации
играли в те годы серьезную роль. Скажем, декан факультета не мог ни одного

13. крупного вопроса решить без согласия партийного бюро. Аркадий Лаврович подчал
допускал в кадровых вопросах самостийность, и приходилось вступать с ним в
споры, а иногда намеченные им кандидатуры отводить. Но Сидоров все-таки был
Сидоровым: мы могли с ним поспорить по деловым вопросам, а потом совершенно
спокойно обсуждать ту или иную научную проблему.
Из трех лет аспирантуры у меня почти два года ушло на партийную работу. Но
партком университета обещал мне, что ректорат продлит мой аспирантский срок
еще на год. Обычно так и делали. Я же решил не просить этот дополнительный год.
Думал, что интенсивно поработаю и уложусь в трехгодичный срок. Конечно, на
протяжении двух лет моей партийной работы (причем я считался освобожденным
секретарем) мне кое-что все же удавалось делать и в научном плане: я читал
литературу, работал с документами и т.п. Но мне предстояло самое главное - поехать
в Ленинград, где находились необходимые мне архивные материалы, а сделать это
никак не удавалось. Я съездил туда только после освобождения от должности
секретаря парторганизации и основательно в течение месяца поработал в архиве.
Но написанного у меня практически еще ничего не было. Когда Сидоров вызвал
меня к себе, я показал ему, что сделал, рассказал, в каких архивах работал. Хлопнув
ладонью по столу, он сказал:
- Молодой человек! С завтрашнего дня я Вам запрещаю появляться и работать в
архивах. Все. Садитесь за письменный стол и пишите диссертацию. Если узнаю, что
Вы продолжаете работать в архивах, то буду вынужден Вас наказать как заведующий
кафедрой.
В итоге я сел за письменный стол и в декабре 1953 г. (а срок аспирантуры кончился в
октябре того же года) защитил кандидатскую диссертацию. По предложению
Сидорова после непродолжительного собеседования я был оставлен в университете
преподавателем и с 1 сентября 1953 г., еще до защиты, начал педагогическую работу
на факультете.
Аркадий Лаврович стремился к тому, чтобы его ученики представляли собой
коллектив единомышленников, заинтересованных в разработке той проблематики,
над которой он сам работал и которую определял как направление, еще почти не
разработанное. Эту проблематику можно охарактеризовать как социально-
экономические предпосылки Революции или как историю монополистического
капитализма в России ч политики правительства в отношении крупного капитала.
Большинство
-21-
его учеников (К.Н. Тарновский, М.Я. Гефтер, я) занимались социально-
экономической проблематикой. Исключение составляли только А.Я. Аврех и Г.Н.
Голиков, которые рассматривали различные аспекты политической истории. А.Я.
Аврех изучал самодержавную систему и Думу, его интересовал коренной вопрос -
способно ли было самодержавие к эволюции и реформам. Правда, каждый из нас
понимал (хотя открыто этого и не говорили), что в те сложные послевоенные годы
заниматься разработкой таких проблем было очень непросто, ибо не все можно было
доверить бумаге.
Я думаю, что школа Сидорова в этом направлении многое успела сделать и его
ученики поработали в целом неплохо.
Что касается слабых сторон этой школы, то о них рассуждать сейчас легче, чем
несколько десятилетий назад. Мы все верили в сталинские установки, в частности в
то, что Россия была полуколонией. Эту формулировку подвергли критике и
пересмотру только после XX съезда КПСС. Таким образом, наша методологическая

14. самостоятельность, к которой призывал А.Л. Сидоров, не выходила за рамки той
жесткой идеологической схемы, которую диктовало партийное руководство.
Догматизм и некритическое отношение к высказываниям классиков марксизма-
ленинизма были непременными атрибутами той эпохи. Не удавалось нам отказаться
и от присущего всей нашей тогдашней исторической литературе
"разоблачительного" стиля. Даже лучшие работы того же М.Я. Гефтера были
направлены на разоблачение русской буржуазии и ее "соглашательского" облика.
Честно говоря, в серьезность борьбы русской буржуазии с царизмом мы не очень
верили. Я и сейчас считаю, что, несмотря на все усилия современных исследователей
предпринимательства "приподнять" значение буржуазии, она как класс была
неспособна к серьезному историческому творчеству. Конечно, было и новое
поколение, новая генерация буржуазии - Коноваловы, Рябушинские и др., но они не
делали еще погоды. То, что в 1917 года буржуазия так бездарно проиграла борьбу за
власть и не сумела провести необходимые реформы, показывает, что капитализм в
России еще не был на той "высоте", которая позволила бы ему стать действительной
силой в эпоху таких исторических испытаний, как первая мировая война и
российские революции 1917 года.
Таким образом, школа А.Л. Сидорова имела те же слабости и недостатки, что и
советская историческая наука в целом, хотя их было, вероятно, меньше, чем у других
школ. У нас все же был более творческий подход к делу и больше научной
самостоятельности. А главное, Аркадий Лаврович приветствовал дискуссии между
своими учениками, которые с особой силой развернулись после XX съезда КПСС и
нашли отражение в публикациях работ об аграрном строе и особенностях
империализма в России. В порядке вещей были и споры учеников с учителем.
Поэтому думаю, что школа Сидорова заслуживает в целом высокой оценки в нашей
историографии.
Вопрос: Павел Васильевич, хотелось вы услышать и о Вашей работе в отделе науки
ЦК КПСС. Что запомнилось? О чем вспоминаете с удовлетворением? О чем жалеете?
-21-
В отделе науки ЦК КПСС я проработал с 1 октября 1953 до ноября 1935 года, т.е. два с
небольшим года. Работать в ЦК я пошел без особых колебаний, и вот почему. Во-
первых, не терялась связь с наукой. А, во-вторых, мне хотелось посмотреть изнутри,
как делается большая политика, как вырабатываются и принимаются решения в
верхах, кто нами руководит в ЦК КПСС. Я уже знал районное партийное звено,
областное звено, встречался с ответственными работниками центра, приезжавшими
к нам в район. И вот теперь мне предоставилась возможность непосредственно
заглянуть на главную "политическую кухню" страны, где сохранялся еще сталинский
стиль работы и руководства.
За два с лишним года, которые я проработал в этом учреждении, я основательно
присмотрелся к этому стилю и разочаровался в деятельности нашего высшего
партийно-государственного органа. Мне не понравилось многое. Во-первых, жесткая
иерархическая структура центрального аппарата: отделы, сектора, инструкторы
(последние - это главная рабочая сила). Сталин использовал этот аппарат, зажав его
в своих руках через Г.М. Маленкова и других секретарей ЦК, в своих интересах. При
Хрущеве начался перекос в другую сторону, поскольку руководство ЦК слишком
доверилось этому аппарату, ответственные работники которого, умело используя
сосредоточенную в их руках ценную информацию, могли навязывать свои суждения
даже секретарям ЦК. А информация - это великая сила, хотя Хрущев получал
информацию и из других источников. Не секрет, что при Л.И. Брежневе аппарат
вообще руководил секретарями ЦК, особенно через их помощников.

15. Во-вторых, внутрипартийной демократией в аппарате ЦК и не пах-яо, хотя с
приходом после смерти Сталина нового руководства был поставлен вопрос о
демократизации общественной и партийной жизни страны. Освоившись в ЦК, я
выступил раза два-три с критическими замечаниями на партийных собраниях
отдела. Но вскоре заметил, что руководству это не очень понравилось.
Один пример. Года два назад я получил письмо от своего старого товарища доктора
биологических наук А.М. Смирнова, бывшего коллеги иоработе в ЦК (он работал в
секторе биологии). Смирнов вспоминал о тех временах, когда обсуждался вопрос о
Лысенко (одно время, после смерти Сталина, позиции Лысенко немного
пошатнулись, но потом Хрущев его опять поддержал). В отделе науки работали
несколько кураторов биологической науки, из которых двое довольно трезво
оценивали ситуацию и характеризовали Лысенко как шарлатана и неуча, советуя
побыстрее qt него избавиться, так как пропадают и генетика, и целые направления
сельскохозяйственной науки (агробиология и т.д.). И вот на одном из партийных
собраний, на котором А.М. Смирнов остро критиковал Лысенко, я открыто
поддержал своего товарища. У меня были серьезные основания для такого
выступления, поскольку я считал, что всякая монополия, в том числе и в науке (а
Лысенко был тогда монополистом в области биологии), ведет к загниванию.
Напомнил и о своем личном опыте практической работы в сельском хозяйстве. В
1944 г. при шла директива (кажется, за подписью Сталина и Маленкова) о том,
чтобы использовать метод Лысенко для осеннего сева по стерне (т.е. не
-23-
вспахивая поля). Мы тогда все просто ахнули, так как прекрасно понимали, что это
просто уничтожение семенного зерна: ведь урожай на таких полях будет от силы
сам-3, сам-4. Поколебавшись, рискнули все же нарушить этот приказ, благо я был
уполномоченным РК партии и райисполкома в отдаленном от райцентра месте. В
итоге, если позволяли запасы горючего, мы сначала перепахивали поле, а потом уже
сеяли. На партийном собрании в ЦК КПСС я сказал, что Лысенко принес вред не
только науке, но и сельскому хозяйству.
Скажу честно, уже через год я ходил на работу в ЦК без всякого энтузиазма. Позднее,
подводя итоги своей работе в ЦК КПСС, я разделил их на позитивные и негативные.
К позитиву отношу, в частности, участие в подготовке тезисов ЦК КПСС о 300-
летнем юбилее воссоединения Украины и России (Над этим важным документом
работала группа российских и украинских историков и партработников). В связи с
нынешними спорами о судьбе Крыма должен сказать, что для нас, работников
отдела науки, явилась полной неожиданностью передача Н.С. Хрущевым Крыма
Украине, осуществленная в 1954 г. Обычно все документы и доклады для Хрущева и
других руководящих деятелей готовились нами и проходили через ЦК, и мы,
конечно, знали бы о том, что такое решение готовится. Однако на этот раз мы узнали
о случившемся уже постфактум, из сообщений радио. Лишь в последние годы стало
известно, что Хрущев поднимал этот вопрос еще во времена Сталина, но последний
не дал "добро" на передачу Крыма Украине. Очевидно, в 1954 г. Хрущев решил этот
вопрос единолично, причем ошибочно даже для того времени.
Из других крупных вопросов заношу себе в актив большую работу по письму,
поступившему в 1954 г. от профессора В.Н. Скалона из Иркутска, в котором
говорилось о бедственном положении малых народов Севера. В письме, в частности,
отмечалось, что если до войны этим народам все же оказывали какую-то помощь, то
в послевоенное время о них напрочь забыли и центральные, и местные власти и они
стали, по сути дела, вымирать. Я занялся всерьез этим вопросом: ездил в Ленинскую
библиотеку, изучал там справочную и научную литературу, побывал в
соответствующих институтах, встречался со специалистами.

16. Вероятно, на мою далеко не формально-чиновничью позицию повлияли-
запомнившиеся с университетских времен рассказы моего сокурсника, ныне
крупного ученого-этнографа С.И. Вайнштейна о бедственном положении
небольшого народа - кетов. За попытку привлечь общественное внимание к их бедам
ему здорово влетело в 1.948 г. (Вайнштейна исключили из комсомола, и даже
ставился вопрос об отчислении из МГУ).
Собрав большой материал, я подготовил аналитическую записку со своими
предложениями. Руководство отдела одобрило мой материал. Эта записка попала к
Хрущеву, он очень встревожился и дал указание Совету министров РСФСР заняться
этим вопросом. Именно тогда было принято первое послевоенное постановление об
улучшении жизни, быта и о помощи малым народам Севера. Сделано, конечно,
было, как всегда, не очень много, тем не менее какой-то сдвиг наметился. Потом
было
-24-
еще и постановления союзного правительства. Мне же за эту записку была
объявлена благодарность.
Удавалось мне, хотя, к сожалению, не всегда, помогать и попавшим в беду людям.
Доискаться справедливости тогда в ЦК было трудно. Как пример вспоминается дело
нашего крупного дипломата и ученого, который был одно время послом в Италии,
Б.Е. Штейна. Он попал под каток борьбы с космополитизмом. Его выгнали из МИД
и не брали нигде на работу. А человек этот был из того поколения, которое не имело
особых накоплений. Его письмо в ЦК КПСС попало ко мне с революцией
"Разобраться". Я о Штейне немного знал, но решил дополнительно навести
необходимые справки, пригласил его к себе, поговорил и подготовил записку о том,
что его увольнение - вопиющая несправедливость, что надо или восстановить его на
работе, или использовать как научного сотрудника. Заместитель заведующего
отделом И.А. Хлябич, прочитав записку, сказал, что секретарь ЦК этим вопросом
заниматься не будет и что мне надо заняться им самому. "А мою поддержку, -
продолжил Хлябич, - ты всегда получишь. Правда, пишешь ты чересчур резко. Ведь
не один он пострадал". Но и после моего вмешательства Штейна не сразу взяли на
работу. Пришлось нажимать, сославшись на поручение секретаря ЦК КПСС, и
только после этого Штейна удалось устроить в один из московских вузов.
Нередко приходилось помогать ученым-историкам издать свои книги, поскольку
наши издательства в те времена были сверхбдительны в отношении возможной
"крамолы".
Работа в аппарате ЦК КПСС имела тот плюс, что в известной мере расширяла доступ
к информации, неизвестной широким кругам коммунистов и научной
общественности. Так, нам зачитывали стенограмму пленума ЦК КПСС по делу
Берии (мурашки бегали по спине, когда слушал тексты выступлений практически
всех членов политбюро на этом пленуме, хотя они сказали только малую толику
правды). Таким образом, я имел гораздо больше возможностей еще до XX съезда
КПСС вникнуть в суть сталинизма, что, естественно, не могло не сказаться и на моем
восприятии личности самого Сталина.
Вопрос: Павел Васильевич, несколько лет назад в журнале "Отечественные
архивы" прошла публикация документов, связанных с судьбой журнала "Вопросы
истории", его редактора академика А.М. Панкратовой и Э.Н. Бурджалова, да и
вообще с состоянием и развитием Исторической науки в 50-е годы. В этих
документах часто упоминается Ваше имя. Упоминаетесь Вы и в
исследовательских работах последних лет, посвященных этим сюжетам. Но
современные историки толкуют Ваше участие в судьбе журнала каждый по-