1. Василий Бабиков
СКАЗКА ПРО ЩУКУ

2. Васиздат 2001
Дочери
Вон Емелюшка Щуку мнет в руке -
Щуке быть ухой - вкусным варевом.
Черномор Кота продает в мешке -
Слишком много Кот разговаривал.
Говорил он без тычка

3. Без задорины -
Все мы сказками слегка
Объегорены.
В.Высоцкий
Дед выключил большой свет в комнате, и теперь праздничный стол освещали лишь крохотные лампочки елочной
новогодней гирлянды. Ярко вспыхнула спичка, и к елочным огонькам прибавился дрожащий огонек дедовой
папиросы.
Мы только что вернулись к столу с прогулки по площади, которую ребятня тогда называла Красной, власти -
Юбилейной, а теперь она - Стефановская. На площади время от времени что-нибудь воздвигали и что-нибудь
крушили. Еще до нас воздвигли пятиглавый собор и до нас же его и сокрушили. Потом поставили два памятника:
Ленину и Сталину. Сломали и их. Поставили один - Ленину. Его тоже сломали. Поставили новый, который стоит и
сегодня, когда я записываю свою сказку. Перенесли на другое место даже братскую могилу красноармейцев,
освобождавших город от интервентов. Когда-то этот процесс назывался революционной целесообразностью, потом
- ликвидацией последствий, теперь - восстановлением исторической справедливости... Когда вы будете читать мою
сказку, сами поставьте, пожалуйста, вместо многоточия, как это будет называться. Это очень важно для
правильного понимания истории про щуку.
По указанной ли причине, или по каким-то другим эта площадь и была выбрана местом установки городской
новогодней елки, заканчивавшейся ее непременной уборкой.
В новогоднюю ночь нас больше всего занимало желание первыми пройти поближе к этой огромной елке и
убедиться, что вокруг нее скульпторы уже закончили вырезать фигуры Деда Мороза, Снегурочки и их сказочной
свиты из снега, привезенного сюда заранее на многочисленных грузовиках и спрессовавшегося в деревянных
коробах.
Елка царила за их кольцом, и главней ее была только одна - в Москве, но и здесь -" все цепи, все великолепье
цветной мишуры...”
Для начала новогодней сказки лучшее место трудно придумать.
Помимо обычного в таких случаях радостного любопытства для спешки были и причины
особого рода. Дух сокрушительства, несмотря на мороз, витал над площадью, и у громадного
снежного зайца уже было отбито ухо. Ну, надо же! Ведь шли почти первыми, а кто это сделал,
так и не видели. Спрашивали у многочисленных знакомых (за какой-нибудь час у елки успевали
побывать почти все жители города) - никто разрушителя не видел. Временами Дух вселялся и в
нас, и так и подмывало, схватив палку, обкорнать какую-нибудь фигуру. Но мы были с
взрослыми, да и сами уже не маленькие. Приходилось прогонять Духа до конца каникул, когда
мы всем двором бегом мчались на площадь, заранее вооружившись деревянными мечами, но
всякий раз прибегали к плотно утрамбованным буграм на месте только вчера стоявших снежных
фигур. Незримые разрушители успевали сделать свое дело до нас. Впоследствии я убедился, что
увидеть воочию разрушителя так же трудно, как, скажем, снежного человека или ближайшего
родственника сказочной щуки - лох-несское чудовище, а на фотографиях их изображения могут
разобрать только опытные уфологи, как и изображения летающих тарелок. Разрушителей,

4. наверное, можно было бы отнести к сказочной нечистой силе, если бы не вполне материальные
следы их действий.
Это только присказка, и, нагулявшись, вернемся, наконец, к домашней елке и праздничному столу, оставленным
почти час назад, когда отметили Новый Год по местному времени, чтобы успеть встретить Новый Год по
московскому времени (так было одно время в период ликвидации последствий еще задолго до восстановления
исторической справедливости) - наш город лежит на одной долготе с Самарой (в период ликвидации еще
называвшейся Куйбышевым), правда, несколько севернее. Пока я отвлекся, рассказывая вам о городской елке и
ставя под домашнюю елку валенок, дед уже успел спеть "Чудный месяц плывет над рекою". Я знал весь сценарий
домашнего Новогоднего представления. Телевидения тогда в городе не было, радиотрансляция в это время суток
уже не работала, радиоприемники и патефоны были далеко не у всех. Так что развлекались все кто как мог:
шутили, пели песни, сказывали и сказки.
Одну я помню. Начиналась она традиционно, вроде "Жили были ..." или “В некотором царстве...” - "Вот я тебе,
Вась, про щуку расскажу". Так обычно обращался ко мне дед Василий Николаевич, независимо от того, вдвоем ли
мы с ним сидели за столом, или за этим столом собиралась целая компания.
Принимая правила игры, я внимательно слушал дедово повествование, хотя в начале этой истории сам принимал
непосредственное участие, поэтому часто мне казалось, что сказку про щуку мы придумываем вместе с дедом, а
иногда даже что дед рассказывает мою сказку. Вот и сейчас, забегая вперед, расскажу то, о чем знаю сам, а чего не
знаю - доскажет дед.
К рыбалке дед готовился основательно, можно сказать, с зимы, в ту пору, когда Емеля отправлялся к проруби, еще
не ведая, что поймает щуку. Тогда время от времени из бабушкиной укладки доставались мотки "суровых" ниток и
проверялись на прочность. Дед вздыхал: “Сорвется рыба!", обнаружив очередной сопревший моток, но, выбрав
подходящий, не начинал еще готовить снасти, а доставал вар, готовил дратву, потом брал шило, стальную
проволоку для протяжки и принимался подшивать валенки. Зимой мы на рыбалку тогда не ходили, а до лета было
еще ох как далеко. Так что милые сердцу каждого рыбака ранние приготовления: проверка и затачивание крючков,
изготовление поплавков и грузил и многое другое, что вы знаете сейчас, пожалуй, лучше меня, были еще впереди.
Каждый день дед, сверяясь с календарем, определял продолжительность дня и лунные фазы, в выходные подолгу
сидел у балконного окна, покуривая и опустив на колени книгу, поверх очков наблюдал за погодой.
Наступала весна. Сначала с лютыми морозами, ослепительным солнцем и робкой капелью из-под крыш.
Потом с горы от драмтеатра бежали резвые ручьи. Мы строили запруды, выстругивали из толстой сосновой коры
кораблики, оснащали их бумажными парусами и пускали в дальнее плаванье.
Затекая на Красную площадь, ручьи образовывали целые озера, казавшиеся нам морями. Из заборов, досок и бочек
сооружали мы петровские, ушаковские и нахимовские флотилии и полным ходом шли в сражения с басурманами
из соседних дворов.
Ручьи, погуляв по площади, заражались Духом разрушения и, набирая силу, неслись потоком по улице летчика
Бабушкина вниз. У границы парка они огибали памятник летчику и уже неудержимо рвались к Речке, оставляя за
собой глубокие промоины на высоком обрыве и вымывая из старых могил белые кости.
Сливаясь с другими ручьями, они переполняли Речку, затопляли Заречье, и его жителям уже не хватало высоких
мостков, и им приходилось прямо по улицам передвигаться на лодках.
Грачи с репродукции картины Саврасова из учебника Родной Речи перелетали на старые тополя перед школой и
устраивали гнезда под собственный неумолчный галдеж. Все мы, начиная с “камчатки” и кончая первыми партами,
принимались дружно “считать ворон”.
Учиться становилось совершенно невозможно, и занятия в школе прекращали.

5. Какое-то время мы еще ковырялись на пришкольном участке, и жирные дождевые черви, выползая из комьев
слежавшейся земли, сами нахально напрашивались на рыбалку, но их время еще не пришло.
Потом пришкольный участок, да и сама школа, как избушка на курьих ножках, исчезали куда-то за тридевять
земель, чтобы снова объявиться на прежнем месте уже к сентябрю. Подчас я пытаюсь вспомнить, что же было на
месте школы летом? И не могу…
В конце весны дед брал лопату, но отправлялись мы с ним не за червями, а сажать картошку.
Приходило лето. Тянулись белые ночи. Вода в реках и лесных ручьях спадала. Скоро, скоро уже рыбалка. Когда
бабушка по просьбе деда варила кашу, мое нетерпение достигало предела, и я шел копать червей.
Несколько раз дед нюхал подкисающую в темноте кашу, вздыхал: “Сабанеев говорил, хорошо бы анисовых капель!
Тогда от леща отбоя не будет", мял кашу в руке и, наконец, смешав ее с черным мякшем в большой ком, объявлял:
“Завтра едем на рыбалку! Червей накопал?"
За первой рыбалкой шла вторая, потом третья... и выстраивалась целая их череда, среди которой белые ночи
кончались, а темные становились все длиннее.
Шли на рыбалку мы обыкновенно к первому утреннему теплоходу, как и в тот памятный раз. За ворот бежал
холодок, я поеживался, и от раннего пробуждения возникало чувство нереальности происходящего. Из раскрытых
по случаю надвигающейся летней теплыни окон репродукторы разносили бодрую пионерскую песню: "Плывут,
плывут, плывут над нами облака".
Плыли облака, и следом теплоход весело раскатывался вниз по Речке, выглядывая впереди красные и белые
бакены. Слева по борту важно проплывал мимо расположившийся на обрыве городской парк с вертикальным
кольцом “чертова колеса” и горизонтальным кольцом гигантских тополей вокруг места другого сокрушенного
собора.
Потом уже мы проплывали мимо устья незамерзающего Банного ручья, вечно облепленного рыбаками. Говорят,
что Банный ручей не замерзал и в те времена, когда на его берегу не было еще никакой бани, а у самых его истоков
в пещере... Простите, мы заблудились, а слева по борту теплохода уже развернулось во всей красе городское
предместье - Париж. Да-да, не улыбайтесь - тот самый, про который писал Гюго и еще кто-то: темный,
деревянный... Когда в 1812 году...
Стоп, так мы заедем совсем не туда, тем более что впереди уже показались большие нефтеналивные баки, завидя
которые, теплоход раздумывал, как витязь на распутье, - куда повернуть - вверх или вниз по Реке.
Ездили мы в разные места: и в Озел, и в Лемью, и в ближнюю Трехозерку, и в Белый Бор. В этот день теплоход
повез нас в С-ч, вверх по Реке. Читатель, неискушенный в географии, может подумать, что я специально придумал
сказочные названия, а я в этих местах вырос, и мне совершенно естественными казались в юности места: Зурбаган,
Лисс, Гельгью. Они располагались где-то недалеко на юге за поворотом Речки, а дальше на север за Рекой и лесом
текла Большая Река, на которой жила моя вторая бабушка. Оттуда уже рукой подать до легендарной Мангазеи, а
нам пора возвращаться на Реку, - пока суд да дело за очередной сказочной присказкой, - мы с вами уже добрались
до места. Теплоход, описав дугу, причалил к дебаркадеру.
От причала народ теснился у узкого прохода на мостки, ведущие к берегу почти от середины реки. Люди шли не
спеша, поглядывая, как на ближних плотах и бонах ребятишки, соорудив из лески петли, примерялись к стоящим у
самой поверхности щурятам. Наиболее ловким из ребят удавалось незаметно для щуренка "продеть” его в петлю и
одним махом выдернуть из воды.
Нетерпеливые молодые сплавщики перемахивали через перила мостков, и, вызывая мальчишечью зависть, ловко
бежали прямо по несплоченным бревнам к берегу.

6. Какой-то добрый молодец из городских рванул за ними. Сначала у него все получалось складно, да в том то и
коварство такого способа передвижения, что неприятности случаются "на ровном месте" и внезапно: в любой
момент бревно может неожиданно закрутиться под ногой, встать “ на попа”, с него можно содрать склизкую кору...
Сколько раз мы с ребятами из нашего двора устраивали соревнования по такому бегу в безопасной городской
курье, и не было случая, чтобы все прошло гладко.
Что-то случилось и в этот раз, и бегущий неловко покачнулся. Какое-то время он, как клоун в цирке, выделывал
неописуемые кренделя, сохраняя неустойчивое равновесие, и, наконец, сорвался в воду между раздвинувшимися
бревнами. Хорошо еще, падая, он успел расставить руки и зацепиться за бревна. Нырнуть здесь страшно: дно - не
приведи господь: ямы, топляки в самых причудливых положениях, мотки проволоки, одним словом - свалка.
Дальше - затянет под плоты. Сплавщики уже с берега, чертыхаясь, подоспели к нему на помощь - подхватили под
руки и, как тряпичную куклу, бегом выволокли на берег, и он долго еще сидел там, потирая ушибленные места. Как
в таких случаях говорит моя бабушка: "Поспешишь..."
Еще у схода с причала, у которого, свернувшись калачиком и с головой накрывшись потрепанной телогрейкой,
спал какой-то старик, дед прихватил волшебный кирпич.
Читатель, конечно, заинтересуется, как это я определил, что под потрепанной телогрейкой спал старик. Я мог бы
придумать, что, скажем, из-под телогрейки торчала седая борода, или для красного словца мне понадобился образ
потрепанной телогрейки, и с этим образом мне не захотелось бы расставаться даже в споре с редактором сказки,
или какие-нибудь другие оправдания, но не буду. О том, что это был старик, я узнал от деда, старик этот, как вы
уже поняли, необычный, и мы с ним еще встретимся, а сейчас гораздо интереснее узнать про волшебный кирпич.
Собственно, по внешнему виду это был кирпич, как кирпич, разве что с подпалинами от костров на боках, но это и
с обычными кирпичами случается. В то же время, куда бы из перечисленных ранее мест мы с дедом ни ехали,
всякий раз это был один и тот же кирпич. Я и сейчас, не напрягаясь, могу описать каждую деталь этого кирпича,
все его трещинки и неровности. Он всегда оказывался в нужный деду момент в нужном для него месте. Правда,
тащить его дальше приходилось мне, поэтому, наверное, я его так хорошо и запомнил. Теперь кирпич укладывался
в сетку с приманкой и на пеньковой веревке с шумным плеском забрасывался на глубину. Поочередно
разматывались удочки. На их большие крючки насаживались укатанные комочки фирменной дедовой смеси.
Поплавки, сделанные из винных пробок и спичек, сдвигались почти к концам удилищ, и три дедовых удочки
выстраивались рядком вдоль берега.
Некоторое время дед стоял над ними в позе картинного рыболова. Для полного сходства не хватало только очков и
шляпы. Ну, очки, допустим, лежали у него в кармане пиджака, а вот соломенная шляпа тогда для местного рыбака
была чем-то вроде страусиных перьев, и даже не всякий, имеющий такую шляпу от прежних времен, рискнул бы ее
надеть. Да, забыл про шейный платок..., впрочем, и так понятно. Поклевки ожидать было еще рано, и дед просто
примерялся к месту ожидаемых событий, как хороший актер задолго до прихода зрителей выходит на подмостки.
Потом он отходил от кромки воды дальше на берег, куда я уже успевал подтащить дровишек для костерка. Дед
разжигал костер и прилаживал над ним фронтовой котелок моего отца с чистой речной водой, зачерпнутой тут же у
удочек. К волшебному кирпичу, совсем недавно заброшенному в воду, моментально прибавлялась пара на берегу, и
котелок удобно располагался на этих кирпичах, как на печке, что бы мы в нем ни варили или просто кипятили воду.
Закинув свою удочку в определенном дедом месте, я по его же указанию начинаю любоваться стайкой окуньков. Те
тут же принимаются знакомиться с червяком, рискнувшим отправиться с нами на рыбалку. Как я ни стараюсь себя
убедить, но это совершенно не интересно. В ловле рыбы должно быть таинство. За осторожной поклевкой могут
мерещиться стаи крупных рыбин, подбирающихся к наживке. Если же в совершенно прозрачной воде видишь, как
малюсенькие, правда, очень симпатичные полосатенькие рыбешки тиранят поочередно твоего червяка, с тем
чтобы при резкой подсечке затрепетать в воздухе на крючке, к тому же сжавшись в размере чуть не до капли, то
всякая охота ловить их пропадает, и я решаю заняться чем-нибудь более увлекательным.
По крутому песчаному обрыву направляюсь в тайгу. Обнажившиеся корни сосен представляются мне лианами,
бушующая летом тайга - джунглями. Цепляясь за рвущиеся лианы, я добираюсь почти до края обрыва, где меня
настигает давно не посещавший Дух. Скосившись вниз, вижу, что дед уже отошел к удочкам, и знаю, что сейчас он
весь погрузился в состояние философского созерцания, из которого его может вывести только хорошая поклевка.
Значит, время в запасе у меня есть, и, не тратя его даром, я запускаю руку в гнездо ласточки-береговушки. За год
рука выросла, и на этот раз я обязательно доберусь до яиц. А в яйце игла, а на конце иглы...

7. Как бы не так. За время естественного отбора ласточки перевидали не одно поколение озорников и научились
строить гнезда так, что голыми руками их не возьмешь. Ладно, в следующий раз возьмем с собой лопатку. Скорее
наверх! Еще шаг и... "Вася! Вася!" Ну, вот. Потерял меня дед. Будто я маленький. Не буду отзываться. Я делаю еще
шаг вглубь тайги. "Вася...я...а!" - раздается истошный крик, и я кубарем скатываюсь с обрыва. "Тащи скорей
подсачник! Уйдет!" - командует дед.
Поплавок дедовой удочки выписывает на воде невообразимые фигуры, но дед почему-то не подсекает и не выводит
рыбу, а, держа удилище в правой руке и как-то странно пританцовывая, левой тянется к другой удочке. Я вдруг
осознаю, что лески над поплавком первой удочки нет, и попавшаяся на крючок рыба уходит с остатками снастей на
глубину. С подхваченным по пути подсачником я стою, разинув рот от такого невиданного зрелища. В тот момент,
когда дед, изогнувшись и не выпуская из поля зрения первого поплавка, хватает вторую удочку, другая рыба
начинает клевать и на ней, дед подсекает - леска рвется, и теперь на поверхности пляшут уже два поплавка. Я
совершенно цепенею от увиденного, а дед вдруг в два прыжка оказывается у третей удочки, по пути отбросив
бесполезные в данный момент удилища. Одним махом он выдергивает удочку из воды, содрав наживку, ловко
накидывает крючок на дальний поплавок, подтягивает его поближе и, схватив леску ниже поплавка, быстро, но
осторожно выводит на отмель крупного язя. "Где подсачник?"- кричит он и, не оборачиваясь, оттягивает назад
левую руку. Потом подсачником подхватывает язя из воды и выбрасывает его на берег. Самое удивительное, что
точь-в-точь такую же последовательность действий он успевает проделать вторично, и на берегу рядом с первым
оказывается такой же крупный второй язь.
"Где тебя черти носят? Я же тебе показал, где ловить. Нет, Васька, не получится из тебя рыбак. Тебе бы все летать"
- серчает дед. "Я тебя звал чай пить - вскипел давно" - говорит он, мгновенно остывая.
С теплохода гурьбой идут жители поселка сплавщиков, ездившие на выходные в град-столицу. "Дед, продай
рыбку" - предлагает молодая женщина, нагруженная городскими покупками. Дед, скрывая гордость, притворно
насупив густые черные брови, бурчит: "Я не на продажу ловлю". "Так на бутылку сменяй" - весело кричит молодой
мужик и вертит над головой "белой головкой". От бутылки по обрыву скользят солнечные зайчики. Дед с
интересом смотрит на них и, шумно выдохнув, отрицательно качает головой. "Шагай ты, не разбей, до дому хоть
донеси" - подталкивает в спину мужика женщина, и, обернувшись к деду, желает: “Ну, ни рыбы, ни мяса, отец, а
надумаешь продавать - заходи - мы во втором доме живем". "Заходи, отец, с парнем" - кричит мужик и опять
машет бутылкой. "Да, я вечером сам сюда приду. Ты нам леща поймай!"
Поселок сплавщиков рядом, в сосновом бору. Красивый, как город будущего, в котором все будет новое. На
выборы мы ездили туда с агитбригадой из школы. Я читал стихи: « Нас водила молодость в сабельный поход, нас
бросала молодость на кронштадский лед..."
"На лед" - вслух подхватывает дед: “Хорошо бы ее на лед положить! Скажи домашним, пусть рыбу в подвал
снесут! Через час теплоход пойдет назад. Собирайся. Отвезешь бабушке язей. Толку от тебя, все равно, чуть. Я
продольник поставлю - должен лещ пойти!" Спорить с дедом и упрашивать его разрешить мне остаться
бессмысленно - решение он уже принял.
С отцовским фронтовым рюкзаком (именно, рюкзаком, а не вещмешком: отец был на войне морским разведчиком)
за спиной, который приятно оттягивают язи, уложенные в свежую траву, я шагаю к пристани. Эх, повязку рано с
головы сняли. Был бы как Щорс, или как Мамочкин. Впрочем, с повязкой не взяли бы на рыбалку. Я думаю, вы уже
догадались, какая повязка совсем недавно украшала мою голову. Тем же - кто не догадался, придется потерпеть
еще немного - скоро вы об этом узнаете.
Спящий на берегу старик кажется мне убитым боевым товарищем, и я отдаю ему честь.
Язи в рюкзаке ведут себя смирно - по такой жаре они уже уснули. Как то раз мне пришлось таким же образом везти
небольшую щучку, так та время от времени билась в рюкзаке до самого дома.
На пристани уже толпится народ. Мальцы, бросив в воду хлебную корку, с интересом наблюдают, как с ней
расправляется стайка уклеек. Молодой парень смачно плюет в воду, и часть уклеек тотчас бросается к плевку. Я
снисходительно смотрю на малышей. Жалко, никто не видит, что у меня в рюкзаке.

8. Один из ожидающих теплохода, взглянув на спящего старика, вдруг беспокоится: “Не умер он? С утра здесь
лежит”. “Что ты, с утра - неделю он здесь храпит " - успокаивает второй.
Теплоход долго движется по прямой, и я вижу с его кормы, как дед идет по бревенчатым бонам ближе к середине
реки ставить продольник.
Боны эти представляют собой звенья, состоящие из одного, двух, реже трех бревен, сплоченных в последних двух
случаях стальными скобами или проволокой, и концами соединенных с такими же звеньями, образующими
хитроумную сеть на поверхности реки. Применяется такая сеть при лесосплаве. В некоторых участках на бонах
выкладываются мостки и переходы, выстраиваются целые заводы для соединения бревен в плоты.
Сплавщики, стоя на таких мостках, ловко орудуют баграми, направляя сплавляемые бревна в нужные места.
Боны идеально подходят для забрасывания в воду рыболовных снастей. Сплавщики обычно относятся к рыбакам
снисходительно и шугают лишь чересчур бойких мальчишек, в основном, для их же безопасности - боны - не
несплоченные бревна, конечно, но особенно на них не разгуляешься.
На прошлой рыбалке я сам зашел по бонам достаточно далеко, чтобы получше разглядеть, как из воды
выпрыгивают вверх большие рыбины, а когда возвращался назад, звенья бон в одном месте раздвинулись так, что
пришлось прыгать, и я едва не сорвался в воду целиком, но одну ногу вымочил основательно - набрал полный
сапог воды. Ну, и расцарапался немножко. Это уже мелочи, слава богу, дед с берега ничего не заметил, и я, подсев
к костру, придвинул мокрую ногу поближе к огню, а через несколько дней я случайно услышал, как дед тихонько
говорил про меня бабушке: ”Он, ведь, в воду чуть не свалился прямо на средине реки! Что его туда понесло? Да
еще прыгать там затеял. Больше на рыбалку с собой не возьму!” К слову сказать, в царапину на голове что-то
попало, пришлось ее мазать и накладывать повязку, так что несколько рыбалок я, все равно, пропустил, вот и с этой
пришлось уехать раньше времени, но уже по другой причине.
Когда теплоход со мной скрылся из виду, пришел черед деда рассказывать сказку, которую вы читаете в моей
записи и с моими комментариями.
Тем временем дед, присев на корточки на двух бревнышках боны, начал поочередно спускать по течению поводки
с насадкой. Потом наступил черед волшебного кирпича, погружаемого на дно на длинной веревке и топящего один
из концов продольника. “Ловись рыбка большая и маленькая”. Выбранная дедом бона, хоть и стояла не строго
поперек течения, а под углом к нему, показалась очень привлекательной не только деду, и не успел он
выпрямиться, как буквально в полуметре справа и слева от него два рыбака начали ставить свои продольники.
Один из них - молодой мужик - наживлял миног, второй, оказавшийся проснувшимся и весьма шустрым
старичком-хранителем волшебного кирпича, - червей. "Мужики, попадет крупная рыба - спутает наши
продольники" - предупредил дед. "Да ладно, отец, разберемся" - отмахнулся молодой рыбак. Дед спорить попусту
никогда не любил и, слегка расстроившись, побрел на берег. До ночи здесь делать было нечего.
Вечерняя зорька нового улова на удочки не принесла, и дед направился к большому рыбацкому костру, около
которого царило оживление.
У костра рыбаки, распив бутылку "красной головки", забавляли друг друга традиционными разговорами. " Мне
сегодня белую предлагали" - вспомнил дед, слушая известный рассказ об обитающей в этих водах гигантской щуке,
которой в спину когда-то вцепилась большая птица, видимо, спутавшая краешек щучьей спины с небольшой
рыбешкой. Рыба увлекла птицу с увязшими в спине коготками на глубину, и теперь на утренней зорьке рыбакам
случается видеть всплывающую из воды птицу с навсегда расправленными крыльями. Мне самому ужасно
хотелось увидеть это зрелище своими глазами, видел же Мюнхгаузен оленя с вишневым деревом на голове.
Сколько раз я слышал этот рассказ про щуку, столько в конце его между рыбаками разгорался нескончаемый спор,
и хотя в этот вечер меня у костра не было, я смело могу предположить, что и тогда все происходило как по
писаному. "Сокол" - уверенно говорили одни. "Какой сокол? Разве сокол на рыбу охотится? Чайка это!" -
возражали другие.

9. До войны, как у Дефо, дело, конечно, не доходило, но жарко порой становилось, как в парилке городской бани, где
тоже вечно спорили - каким туда нужно в первый раз входить - сухим или мокрым?
Какие тут были типы спорщиков, какой темперамент и аргументация! Кто апеллировал к книгам, кто брал на
глотку, кто притворно уступал, кого-то специально подначивали, чтобы потом дружно осмеять. Так же, наверное,
спорили древние римляне в своих термах, и недостаток настенной живописи в нашей городской бане с лихвой
восполнялся избытком живописи нательной.
Дед в свой черед рассказывал про двух легендарных московских рыбаков Абанеева и Сабанеева, перемежая
рассказы собственными удивительными историями про щуку-вегетарианца, про ужин из дождевых червей, жуткой
историей про белую птицу и множеством других. Рассказывал он мастерски, и слушали его с нескрываемым
интересом все, кроме ребят, время от времени отвлекавшихся на собственные неотложные дела, да старичка,
который после первой стопки отправился спать наверх. "Готовится экзамен на пожарника сдавать" - бросил кто-то
беззлобно ему вслед. По преданию для этого нужно сутки проспать без перерыва. Этой шутке обычно смеются все
кроме пожарников. Рассмеялись дружно и в этот раз - видно, пожарников среди рыбаков не оказалось.
Не отставали от рыбаков и подошедшие на огонек сплавщики, рассказывая о пропавшем по весне придирчивом
бригадире, которого нашли в реке, когда вода спала, с примотанной к ногам лебедкой. Народ тут крутой. Много
ссыльных. А уж если из лагеря побег - в тайгу ни шагу: сбежавшие не щадили ни старых, ни малых. Страшные
истории творились где-то рядом, но они еще не стали сказками, и о них предпочитали помалкивать. Как говорила
бабушка: ”Пироги ешь с грибами, а язык держи за зубами”.
"Пойду проверю продольник" - сказал дед, когда обладатель продольника с миногами достал вторую бутылку.
Старичок спал, свернувшись калачиком у самого края обрыва. "И не боится свалиться! Впрочем, тут мягко - песок
нежнейший..."
Месяц ровным светом освещал местность. Вспоминалось Подмосковье, в котором дед провел с перерывами добрую
половину жизни, и прежние бесчисленные рыбалки, и сегодняшние язи. Как-то совсем близкими показались
события, как он еще мальчишкой с утра пораньше успевал выудить приманенную в хозяйский садок рыбу и потом
из кустов наблюдать, как хозяин фабрики - Арсений Иванович Морозов огорчался: “Опять черт-цыган всю рыбу
выловил!" Цыганом деда в молодости звали за неугомонный характер, за буйную курчавую темно-каштановую
шевелюру и темно же коричневые с ранней весны лицо, шею и кисти рук.
Удивительно, что тело деда было молочно-белым, и белизна эта особенно оттенялась множеством темных родинок
на спине. "Надо бы черную рубаху купить - говаривал он - тогда и все тело будет загорелым. Внук обещал бабушке
с первой получки купить валенки без дырок. Может и мне черную рубаху купит" - подумал дед и заулыбался.
От желудка разливалось по телу волнами приятное тепло. Дед, мурлыча под нос любимую бабушкину песню:
“Окрасился месяц багрянцем...", не спеша, шел по бонам. Предчувствие хорошего улова еще больше поднимало
настроение.
У места он еще раз покурил и, присев на корточки, вытянул со дна волшебный кирпич, и принялся осторожно
выводить продольник, уже по живому натяжению лески поняв, что попалась крупная рыбина. "Крупнее язя. Лещ!
Наверняка, лещ. А может и пара - вон как крутит. Намучишься выводить из воды" - думал дед, отпуская и снова
натягивая шнур продольника. Тут еще спину накануне натрудил - бумагу в типографии разгружали. Пришлось с
корточек встать на одно колено, хотя бревна под ногами были влажными, но иначе с лещом не сладишь.
"Вот он!" - подумал дед, угадав плавник, среди лунных блесков на воде. "Здоровый! Сейчас повернется набок и
полыхнет из воды полной луной". Рыба повернулась набок и сверкнула громадным мечом-кладенцом.
"Щука...". Мелькнуло: “Значит, не на мой продольник..." Меч вдруг изогнулся саблей, сломался, растекся, раздался
страшный хлопок, и деда окатило почти как в бане напоследок из шайки, только с ног до головы, холодной водой.
Он привычно успел отпустить поводок, и щука ушла на глубину. Дед утерся рукавом пиджака и, опустившись на
оба колена, принялся снова выводить рыбину.

10. Скоро сказка сказываться, да не скоро дело делается. После долгого единоборства щука наконец встала у боны, как
подводная лодка у причала. Да и размером она была, если и не с подводную лодку, то уж точно с изрядную колоду.
“Это не щука, а барракуда какая-то” - выплыло в памяти деда название рыбы из книги внука. Такие чудища с
детства являлись ему в ночных кошмарах, а вот название только к старости и узнал, и наяву увидел сейчас во
второй раз. В прошлый раз, когда они с сыном рыбачили. Ему как раз шестнадцать исполнилось. Перед самой
войной. Только жить получше стали. К дореволюционным еще снастям новые добавились, и багорик у них тогда
был ладный, так что с той щукой они вдвоем живо управились.
Ну, здорова оказалась! На берегу сын затеял с ней меряться - оказались они почти вровень друг с другом, а ведь,
роста парень уже тогда был выше среднего - за метр семьдесят.
Сегодняшняя, пожалуй, покрупнее той будет. Такую пальцами одной руки сзади за глаза не ухватишь! А пальцами
двух - несподручно - кувыркнуться можно с боны. Вот подсачник... какой тут подсачник - тут неводом не
обойдешься.
Острогой бы ее, или хорошей колотушкой. Где только их возьмешь? Не сезон, да и с острогой охотиться запретили
давно; колотушкой по льду бить хорошо, а когда рыба в чистой воде у поверхности стоит - дед еще ни разу не
пробовал, да и не побежишь за колотушкой на берег - уйдет щука. Как на грех, ничего тяжелого под рукой нет.
Кроме волшебного кирпича. Так это он только для внука - волшебный. Ишь, лежит смирно - знает свое место.
И помощника нет. Внуку до помощника еще расти, и спит он давно дома. Сын еще дальше отсюда. Рыбакам у
костра хорошо. Что же делать? Отпустить ее...
Нет, отступать дед не привык!
Есть один способ. Кровавый только и опасный.
Делать нечего. Как в старину говорили: ”С богом!”
Дед осторожно гладящим движением повел рукой по голове рыбины, та резко ударила хвостом и снова ушла на
глубину. “Ну, иди - погуляй...” - проводил ее дед, переведя дух.
С третьей попытки деду, давно уже стоявшему на боне на четвереньках, удалось запустить кисть правой руки под
жабры, рванув, перевалить вдруг резко отяжелевшую щуку на себя, упасть на бону вдоль нее навзничь, и
продернуть в жабры левую руку. Дед притягивал к себе рыбу руками и, обхватив ногами будто оседлав, крепко
сжимал ее. За охотничьим азартом боль в разодранных руках мгновенно прошла - сейчас дед был весь поглощен
другим: теперь уж, если щука с боны скинет, рук из жабр не успеешь вытащить - утянет под воду. Началась
отчаянная борьба. Дед старался, изловчившись, переломить рыбе хребет, та яростно билась и, извиваясь,
сталкивала деда с узенькой боны в воду.
Пришлось разжать ноги, тогда носком левой ноги деду удалось зацепиться за петлю проволоки, связывавшей бону.
" Удержался! Да, щуки, плавающей с дедом на спине, в этих водах еще не видывали". От представленной картины
деда разобрал смех, и подумалось: "Истерика, как у худой бабы. Хорошо, не видит никто".
Пересилить щуку дед не мог, и оставалось одно - терпеть в таком положении и выжидать подходящего момента,
может, удастся все-таки переломить ей хребет. Хоть и говорит бабка: ”Хуже нет ждать, да догонять!”, жизнь
выучила деда ждать.
Так они и застыли - дед, лежащий на спине, в обнимку с подрагивающей щукой. Кисти рук начинало жечь все
сильнее, и деду припомнилась детская шутка, когда неопытному рыбаку какой-нибудь шутник предлагал
потрогать, насколько горячий язык у пойманной щуки, руками приветливо распахнув ее пасть. Сейчас громадная
рыбья пасть была рядом - подбородком дед упирался в щучью голову и одним глазом видел над собой кусочек
неба и, чуть повернувшись, воду и берег.

11. Месяц скрылся за плотные тучи, и вода маслянисто поблескивала только от отсветов далекого костра. Волны от
изредка проходивших судов окатывали и без того скользкую бону и отгоняли ее дальше от берега на самую
стремнину. Костер на берегу превращался в крохотный призрачный огонек.
Молодой парень, расположившийся у костра между взрослыми и пацанами, от водки отказался, но рассказы
слушал с интересом, да и килькой в томате из общей банки не брезговал. Он давал ребятишкам потрогать
настоящую финку с наборной рукояткой. Те шепотом сообщали несведущим, что делают такие финки
заключенные, и носить их нельзя - самого посадят.
Потом по очереди пугали друг дружку рассказами про черную руку. Время от времени кто-нибудь из них
притаскивал охапку сухих рыжих сосновых веток, которую немедленно подбрасывали в костер. Через секунду
пламя взметывалось выше обрыва, выхватывая из темноты ближние боны, и бревна на реке, и сказочную сосну на
обрыве. Тогда спящий на краю обрыва старичок просыпался, чертыхаясь вскакивал и кричал:" Ах вашу...!" Пацаны,
хохоча, искрами рассыпались в темноту и через несколько минут возвращались с новыми охапками сосновых
веток, а старичок уже снова похрапывал на краю обрыва.
Когда огонь костра вспыхивал ярче, дед думал, что проснется старичок и пойдет проверять свой продольник. Но с
берега доносился только мальчишеский хохот в ответ на "...тьмать...". Тьма снова смыкалась вокруг деда, и никто
не шел.
"Старик и море" - вспомнился деду рассказ, который намедни читали по радио. Придумают тоже писатели. Автора
только никак не выговоришь. Вот сын, если что не так, легко и с чувством произносит: “Это все ходы Хемингуэя!"
Что за ходы? Надо бы почитать.
Ну, этот, хоть пишет, судя по рассказу, на жизнь похоже, а то вот зять подписался на Драйзера. Тоже американец.
Сколько раз принимался дед его читать. Устраивался поудобнее к свету у самого балконного окна. Протирал очки.
Книгу брал наотлет - подальше. Не идет. Ну нельзя же так жить! Это же тьма кромешная.
Дед от огорчения стряхивал пепел с папиросы в горшок модного фикуса и вздыхал - ведь обещал дочери этого не
делать. "Э-хе-хе".
Он аккуратно закладывал книгу и убирал ее в шкаф. "Тоже вот - шкафы книжные завели! Специально столяру
заказывали. Куда книги копить?” - укорял моих родителей дед, втихую покупая внукам книги.
Вот наш главный редактор. Купит книгу, враз, не отрываясь, прочтет и сдаст в библиотеку.
Правильный мужик и подработать всегда дает. Когда бумагу в типографию привозят и разгрузить ее нужно. Тут и
пряничков внучатам можно купить, и бабке любимых ею халвы, и сырочку, и кагорчику... ну и себе четвертинку...
А рыбаки вторую уже допили. Мне, наверное, не оставили. Сейчас бы сто грамм в аккурат - согреться. Бабка
кагорчик всегда оставляла - любить-то она его любила, а не пила никогда, как и другого вина - так пригубит
рюмочку и отставит, слушает, как дед поет: "Чудный..."
Месяц продрался сквозь тучи, но светил уже неровно, словно жмурился, перед тем как снова нырнуть в темноту.
Скоро уж светать начнет, а щука все никак не утихомирится.
К боне прибило течением большую ветку, и она встала торчком, как куст посреди реки. Вода зажурчала все громче,
обтекая ее, потом раздался хлюпающий звук, ветка исчезла под водой и через несколько секунд вынырнула далеко
внизу по течению реки, угадываясь расплывчатыми контурами. "Вот так нырнешь! Успеть бы, до плотов
вынырнуть".
"Да а, море”, - постарался переключиться дед: “Какое оно море?" Только в кино его и видел. Обещали в фабкоме
путевку в санаторий дать. Рабочие с фабрики ездили. Черт знает, что потом на рыбалке рассказывали. Поди,
проверь. А в кино все гладко на море. От луны дорожка. Море в Гаграх. Веселые ребята. Где же мои-то ребята?
Шаги вроде?

12. Показалось.
Путевку дали. Жене в дом отдыха под Москвой. Зимой. Болела она сильно. Ноги отнимались. Дед пошевелил
пальцами коченеющих ног. Отнимутся тут! Правда, сейчас еще и руки ноют похлеще ног.
Кормили в доме отдыха три раза в день. Еще чай горячий в полдник. Брр-р... Холодает что-то. На экскурсию ездили
в "Горки Ленинские". Горки... крутые горки...
Вот горы дед видел. Карпаты. В первую мировую. Всю отпахал. Пулеметчиком. Пулеметчиков тогда в плен не
брали - убивали на месте. Слишком много на их совести было загубленных душ. Сами за все время пленили только
одного в Бессарабии - тот был цепью к пулемету прикован, все кланялся в ноги и руками показывал, что у него
детишки - мал-мала меньше. Да, были дела да случаи. В Брусиловском прорыве участвовал. И гражданскую всю
прихватил. Хорошо, весь полк сразу к красным перешел - мотался бы потом, как Григорий Мелехов. Хотя тоже
помотало изрядно.
Ну, это особый рассказ. Вот в горах холодно было как сейчас мокрому на боне. И тоже не очень пошевелишься в
дозоре - подстрелят. Только дрожащими челюстями изредка и ворочаешь, разгрызая сухарь. Один на целый день.
Зато структуру облаков дед тогда изучил подробно - бывают они вязкие и тяжелые, как студень, и холодные, как
лед. За высокую ель зацепятся и кусками на землю валятся. Не дай бог за шиворот такой кусок попадет!
Деду представилось это так живо, что по телу его прошла судорога. Щука вздрогнула в ответ - правая нога деда
стремительно скользнула с боны, и, хлюпнув, по колено погрузилась в воду. За ногой неудержимо заскользило по
гладким бревнам и тело. Удушливой волной от живота к горлу прихлынул ужас, перехлестнул его и в голове
оформился в слова: “Все! Поехали кататься...К бригадиру в гости...Отпустить ее к черту, пока не поздно! Да она,
вообще, не на мой продольник попала. Хвост вон уже в воде бьется".
Впервые со времен тех далеких войн смерть вот так в упор глядела на деда безжизненными холодными щучьими
глазами. Конечно, смерть ходила где-то рядом и в обыденной жизни, но там она скрывалась за ее гладью. Сколько
народу нырнуло в эту гладь... Обрывки мыслей и воспоминаний замелькали и поехали куда-то вбок как в кино у
дрянного механика. Реальность превратилась в какой-то зыбкий бред. “Тра-ат... ат-та” - захлебываясь трещит
“максим”, и руки в щучьих жабрах сводит судорогой как на его рукоятках. Цепи врагов накатываются волнами на
пулеметное гнездо. Второй номер заходится от крика: дескать, пора ствол менять - сейчас вода в кожухе закипит,
заклинит пулю в стволе - и конец. Расплавленные пули уже не разят, а только валят наступающих с ног... Каким
чудом отбивались?
Щука неистово билась, словно одержимая Духом и готовая, казалось, разнести бревна в щепки, охаживая деда
хвостом как помелом по левой ноге, давно выскользнувшей из проволочной петли, но еще каким-то непостижимым
образом удерживающей тело на боне. Руками дед сжимал рыбину с такой силой, что уже и сам не мог понять - чей
хребет трещит и вторит пулемету?
От нечеловеческого напряжения все поплыло перед глазами и стало проваливаться. Сколько времени длилась эта
схватка дед тоже не мог осознать, но в какую-то краткую паузу между рывками от холода и перенапряжения на
него напала зевота. “Отбились” - выдохнул второй номер, выпустил из рук пулеметную ленту и тоже сладко
зевнул. Внезапно страшное оцепенение спало и стало легко и хорошо, как в сказке - в постели после баньки и
ужина.
Щука за компанию сонно разинула пасть и вдруг человечьим голосом ни к селу, ни к городу весело спросила: “Дед,
ты, что тут купаешься?"
Деда резко, как пинком, подбросило на боне, и он в который уже раз с трудом удержался на ней. В предрассветных
сумерках перед ним мерещилась целая депутация рыбаков.
"Дед, ты что тут, купаешься? Там твое вино стынет, а ты тут прохлаждаешься" - из-за чьей-то спины повторил
парень, за показной веселостью плохо скрывая смесь тревоги и облегчения.

13. "Какой купаешься. Нож я у тебя видел..." - придушенным голосом отвечал дед, опомнившись, напуская на себя
притворную суровость, и, закусив губу, выдрал из щучьих жабр правую руку, левой продолжая что было сил
прижимать ее к себе.
Парень, не дожидаясь пока его пропустят поближе к деду, встав на четвереньки и, зацепившись за моток
проволоки, растянувшись с соседней боны, вложил наборную рукоятку в скрюченную от холода и напряжения
окровавленную руку деда. Дед, коротко размахнувшись, с хрустом всадил финку в голову щуки. После третьего
удара та окончательно затихла.
Мальчишки, радостно приплясывая, изображая из себя то ли американских индейцев, то ли африканских людоедов,
по-тарзаньи вопя, потащили вновь ожившую в их руках щуку к костру, а взрослые рыбаки, выбравшись на мостки
и не спеша закурив, пошли следом, не замечая трясущихся дедовых рук и неверной походки и на ходу слушая
первую - самую ценную версию рассказа про щуку.
Никто из рыбаков тогда не понимал, что они присутствуют при чуде рождения очередной рыбацкой сказки, и дед,
оседлавший здоровенную щуку, уже пустился на ней в бесконечное странствие по рекам и озерам от одного
рыбацкого застолья к другому. Все будет теперь зависеть от мастерства рассказчика. У одного все сведется к
классической фразе: ”А в прошлом году здесь мужик во-о-о-о-т такую щуку поймал”. Другой украсит рассказ
такими деталями и подробностями, что и сам удивится своей фантазии, но будет до хрипоты спорить с третьим,
отстаивая свою правоту, ведь каждый из них “видел все собственными глазами”.
У костра реальный дед, заканчивая историю, сказал: “Я поводок резко дернул, так что крючок либо обломился,
либо разогнулся - утром определим, на чей продольник она попала".
Потом он повторил рассказ тем рыбакам, которые оставались у костра, пока остальные ходили к нему на помощь.
Рассказывал еще и еще вновь подходящим к костру. Потянулись они как волхвы нескончаемой вереницей, среди
которой мелькнул тенью удивительно молчаливый второй номер. Мелькнул и растворился где-то за спиной.
Речь деда становилась все обрывочней и бессвязней, и незаметно для себя он задремал, по привальному
прислонившись спиной к спине второго номера, заботливо укрытый кем-то стареньким зипуном.
Оживление, покинувшее деда, передалось рыбакам, несмотря на ранний час, и они, отложив свои насущные дела,
наперебой продолжали обсуждать сегодняшний случай, припоминать прежние истории, ощупывать и замерять
щуку, разглядывать ее многочисленные заросшие шрамы и крючки, застрявшие в ее пасти, еще не успевшие
раствориться за долгие годы плаванья. Похоже, щуке досталось не только от острог, багров, колотушек и блесен
рыбаков, но и от своих прожорливых собратьев.
Невесть откуда взявшийся седой как лунь старик вдруг что-то забормотал, перемешивая невнятную русскую речь с
местным наречием. “Что? Что? - поплыло над костром, и спутник его объяснил, что тот вспоминает эпизод из
своего детства в Нювчиме - совсем недалеко отсюда. В 1885, кажется, году у запруды в местной речке рабочие
чугунолитейного завода услышали необыкновенную возню и увидели высунувшуюся из воды пасть огромной
щуки, схватившей поперек другую не меньше полутора метров длиной. Кто-то из собравшихся у костра прикинул,
что весить схваченная рыба таких размеров должна была не менее пуда. Жертва боролась не на шутку, но недолго -
минут через десять она перестала биться, и победительница ушла вместе с ней под воду. Говорят, ребятишкам еще
долго запрещали барахтаться у этой запруды, даже домашних гусей старались с тех пор гонять на другой пруд.
Какой-то солдат вспомнил, что совсем недавно в германском замке он видел почти шестиметровый скелет щуки и
кольцо, которое повесил на нее Фридрих II Барбаросса. Щука проплавала с кольцом 267 лет, пока ее не поймали.
“Сабанеев!”- произнес кто-то внятно и насмешливо, дед встрепенулся, открыл глаза, но второй номер за спиной
привычно буркнул: “Ага, и Абанеев...”, и он опять провалился в дрему.
Когда совсем рассвело, совет рыбаков, установив, что щука попалась на миногу, постановил: деду отдать половину
рыбы с головой, хозяину продольника с миногами - половину с хвостом, старику - три спутанных продольника.
Около спящего старичка их и положили. Выспится - ему все равно делать будет нечего - пенсионер.

14. Я в эту ночь спал дома богатырским сном, шума борьбы не слышал, и на помощь не пришел.
На следующий день, набегавшись по двору и уже забыв вчерашнюю рыбалку и язей, в большом бельевом тазу, с
которым обычно ходили в баню, я увидел вместо обещанного дедом и ясно представляемого леща - полщуки, как
полконя Мюнхгаузена, и, не сдерживаясь, закричал: ”Ура!”
“Тише, голумной, - дедушка спит” - сказала непривычно растревоженная бабушка. Дед спал днем, что тоже было
необычно. Спал он беспокойно - ворочался, негромко вскрикивал, постанывал и вытягивал перед собой израненные
руки, как воин, вернувшийся из тяжелого боя.
Какое блюдо приготовили из щуки на сказочный пир, и какого она была вкуса, я уже забыл. Как говорится: “По
усам текло...”
Вот и сказке конец, и мы, как положено, вернемся к ее началу в новогоднюю ночь.
"Вот я тебе, Вась, про щуку расскажу" - говорил дед, наливая себе водки в лафитник и аккуратно поддевая вилкой
ломкую шпроту. "Это разве рыба? Уклейка!" - приговаривал он, морщась и с удовольствием закусывая. Я, подперев
голову руками, в который раз, как впервые, внимательно слушал его азартный рассказ, время от времени
оживляемый свежими подробностями. Если за столом оказывался новый слушатель, то он сперва весь обращался
во внимание, как молодой охотник на картине Перова, копия которой висела у нас в прихожей над бабушкиной
укладкой. По мере продолжения рассказа выражение лица слушающего менялось, и он больше становился похож
на скептического охотника с той же картины, и в конце шептал мне на ухо: “Вот, дед заливает! Щуку по голове
гладил! Да, я эту сказку еще от своего дедушки слышал - там все было по-другому!". Дед не обращал на это
внимания, подливал слушателю и себе водочки, риторически вопрошая: “Еще по маленькой? При добром
здоровье...Кхе..." И, неожиданно по-мальчишечьи озорно подмигнув мне, заводил новую песню.
Мы то с ним знали, что в его рассказах все от первого до последнего слова - правда. Узнать бы еще - кто такой
Абанеев?
3 4